Читаем Юнгаши полностью

Подняться Володька уже не смог. Ему удалось только перевернуться на спину и положить голову повыше на подушку. Так было удобнее: можно заглянуть в окно и комнату всю видно. Знакомая обстановка успокаивала, убаюкивала.

За окном через незамерзшее, перекрещенное бумажными полосками стекло виднелась гранитная набережная Фонтанки. Несколько женщин снова толпились на льду реки вокруг проруби, стараясь ведрами и кастрюлями зачерпнуть воду. Володьке показалось, что среди них была и соседка Серафима, но никакой надежды это в него не вселило.

Попытался читать. Достал «Пятнадцатилетнего капитана», раскрыл на самом интересном месте. Мальчишка-моряк управлял кораблем, смело шел навстречу штормам, сражался с коварными врагами. Вот бы ему, Володьке Чистякову, попасть на корабль. Ведь ему тоже пятнадцать, и он сумел бы совершить мужественный подвиг. Не хуже того, жюль-верновского, героя.

Мечты, то радостные, то печальные, сдавливали грудь, перехватывали дыхание. И уносили далеко — в мир нереального и несбыточного.

<p>IV</p>

Очнулся Володька от внезапного толчка. Резкого, требовательного. Открыл глаза и в первый момент ничего не увидел. Мелькали перед глазами какие-то пестрые круги, клубился туман. Потом показался солнечный зайчик на подоконнике. Значит, утро наступило и к весне дело идет. Зимой в это окно солнце не заглядывает, мешают соседние дома. А зайчик лишь отражение от противоположного верхнего окошка.

Перевел взгляд в комнату — из тумана выплыло лицо деда Трофимыча. Землистое, испещренное глубокими морщинами, но, как всегда, доброе, приветливое. И озабоченное.

Старик сидел на краю дивана и тряс Володьку за плечо.

— Ну, наконец-то, — облегченно вздохнул Трофимыч, — а я уж напужался. Думал — все, не добужусь.

За трудную блокадную зиму Володька привязался к Трофимычу, а после смерти матери не было у него человека ближе и дороже.

— Деда, — тихо выдавил он. — Пришел?

В глазах у мальчишки и радость, и благодарность, и надежда.

— Я-то пришел… — Трофимыч глухо кашлянул в кулак. — А вот ты, Володенька, чегой-то не пришел. Думаю: «Куда подевался мой помощник?» А ты эвон как… Занемог, видать?

Говорил Трофимыч так, будто редкость какая — человек в блокаде занемог. А ведь сам-то — по всему видно — едва держался, того и гляди, богу душу отдаст.

Володька чуть не заплакал.

— Не беспокойся, деда. — Постарался даже улыбку изобразить, но ничего из этого не вышло. — Я полежу и встану.

— Чего уж тут… какое беспокойство? — все так же тихо продолжал Трофимыч. — Только я так думаю, Володенька: лежать таперича никак нельзя. Встать тебе надоть, и немедля.

— Не смогу я, деда, — обреченно сказал Володька. — Сил нет.

Голос у него почти совсем пропал, и весь он словно застыл на своем диване. Только в глазах теплилась жизнь да губы едва заметно шевелились, когда он произносил слова.

— Негоже это, Володенька, нельзя лежать-то, понимаешь? — продолжал настаивать Трофимыч. — Два дня лежишь уже, хватит. Дай-кось я те помогну.

Старик привстал, подхватил Володьку за плечи и помог ему сесть.

— Голова кружится, — сказал Володька и хотел снова лечь, но дед удержал его.

— Знамо, кружится, — согласился Трофимыч. — Оно и понятно: отощал. А ты сиди, превозмогай… А мы счас кое-что сообразим… Я вот тут принес…

Двигался дед медленно, пальцы рук у него дрожали. Он полез в карман своего потертого суконного пальто и достал какую-то дощечку. Темно-коричневого цвета, размеченную полосами на квадратики.

— Шоколад? — ахнул Володька и жадно сглотнул слюну.

Давно, еще до войны, когда Володьке и лет-то было всего ничего, отец, возвращаясь домой с работы, иногда приносил ему большую плитку шоколада. «Ешь, Вовка, набирайся сил, — говорил отец, взлохмачивая сыну волосы. — И пусть вся твоя жизнь будет такой же сладкой». Тогда жизнь у них была действительно сладкой — очень интересной и радостной.

— Нет, Володенька, не шоколад это, — произнес Трофимыч. — Но тоже сгодится на худой конец… Столярный клей это, Володенька. На черный день берег. Знатный студень получится.

Через полчаса Володька черпал ложкой прямо из кастрюли сваренную Трофимычем вонючую бурую жижу. Хлебал, с трудом, преодолевая отвращение, торопливо, обжигаясь и давясь.

— Спасибо, деда, — сказал, закончив есть и облизнув ложку.

Ни удовольствия, ни сытости он не испытывал. Но почувствовал, как по телу разливается приятное тепло, словно внутрь ему поставили маленькую волшебную грелку. И от этого стало легче на душе.

— Остудить бы, оно чуток повкусней. Настоящий студень почти, — заметил деловито Трофимыч. — Ну да ничего. Подкрепился — и ладно… А теперь собирайся.

— Зачем? — удивился Володька.

С позавчерашнего дня он испытывал полное безразличие к своей судьбе, и неожиданное предложение Трофимыча его озадачило.

— В эвакуацию бы тебе, Володенька, — рассудительно прошамкал старик. — Говорят, через Ладогу по ледовой дороге детей вывозят из блокады-то. Вот и тебе бы надоть.

— Не хочу я в эвакуацию, деда, — сказал Володька.

Разговоры об эвакуации еще при матери велись. Но все они кончались ничем. Не хотелось Чистяковым уезжать из Ленинграда.

Перейти на страницу:

Похожие книги