Юлий Ким

Ничего, ничего, ничего!
Сабля, пуля, штыки — все одно!
Ты родимая — ты дождись меня!
И я приду!

Я приду и тебя обойму.
Если я не погибну в бою
В тот тяжелый час за рабочий класс.
За всю страну!

Офицеры

Кто будет поить вас, цыгане?
Кто девкам подарит белье?
Нам помирать — мы присягали,
И держим мы слово свое!

Вперед, господа офицеры!
Умрем, коли так суждено.
За Русь, царя и веру.
Хоть их уже нет никого!

Бабы

Вот развеет ветер черный дым.
Вы чего добились — поглядим:
Ни двора, ни хаты, ни кола.
Вдовы, да сиротки, да зола…

Голоса

— Вперед, господа офицеры!
— Эх, Конотоп-Воронеж!
— Ничего, ничего, ничего!

Сцена смертельного боя. Но вот кончился бой. Дым рассеялся. Победителей не оказалось: погибли все. Медленно идет Бумбараш и ищет Варю. Смертельно раненный Гаврила увидел брата.

Гаврила

Стой, брат… Как же это… Теперь все — тебе? И хата, и
Варвара… несправедливо, брат… Пойдем-ка вместе…

Гаврила поднял пистолет. А тут Варя, не заметив пистолета, кинулась, обняла Бумбараш. а. А тут и выстрел грянул. И упала она. И Гаврила поник замертво. И остался Бумбарашна всем свете один.

Хор

Ходят кони над рекою.
Ищут кони водопою,
А к речке не идут:
Больно берег крут.

Ни ложбиночки пологой,
Ни тропиночки убогой,
А как же коням быть,
Кони хочут пить…

Вот и прыгнул конь буланый
С этой кручи окаянной!..
А синяя река
Больно глубока.

Конец

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Воспоминание о Давиде

1

В Московском писательском доме есть Дубовый зал.

Высокий, в два этажа. Стены белые, панели и лестница на второй этаж — темные, они, наверное, из дуба и есть. Там в хрущевские времена Лев Кассиль собирал свои «четверги», не то «пятницы». Это называлось «устный журнал» или «встреча с интересными людьми». Однажды и я оказался среди «интересных» как преподаватель литературы, сочиняющий развеселые песни. И когда до меня дошла очередь, я и грянул на своей семиструнке:

Навострите ваши уши.
Дураки и неучи:
Бей баклуши.
Бей баклуши,
А уроки не учи!

Стяжал аплодисмент.

Затем из публики прозвучало:

— Хотел бы я учиться у такого учителя!

— Кто это?

— Давид Самойлов, — объяснили мне.

О! Я был польщен. Тем более что уже тогда я числил его в первых мастерах, уже выделял его из блистательной плеяды соплеменников, что делало честь моему вкусу в моих глазах. Сам Давид Самойлов! А не какой-нибудь там.

Я был ему представлен — и мы расстались, лет на пятнадцать. То есть видеться-то мы виделись, в каких-то общих залах или квартирах, но толком посидеть не приходилось. Когда мы познакомились, он был безусым, но это я знаю, а не помню, по тогдашним фотографиям знаю.

А помню его только в усах. И когда в феврале 90-го года в том же Дубовом зале молча уселись мы с Городницким за необъятный поминальный стол, глянуло на меня с траурного портрета его молодое, любимое, но незнакомое мне лицо. И было мне странно, словно не Давида я поминал. И зал Дубовый был какой-то ресторанно-вокзальный и совсем не уютный, каким он был при Кассиле.

2

Хотя нет, ну как же, виделись мы. У него в Опалихе, в просторном деревянном доме под Москвой — но плохо помню я этот вечер, это какое-то воспаленное мгновение среди тягостной осени 73-го года.