Юлиан Отступник

Во время второго изгнания в Малую Азию Юлиан не был ограничен пребыванием в Никомидии. Он воспользовался предоставленной ему братом полусвободой и посетил Понт, Каппадокию, Мизию, Лидию, некоторое время пожил в Эфесе и Пергаме. В этих путешествиях он познакомился с большим числом риторов, философов, чудотворцев и ученых. Юлиан с удовольствием приглашал их к себе и вступал с ними в долгие дискуссии о литературе и философии, осушая при этом кубки восхитительного вина из Астакии, достоинства которого он изящным слогом превозносит в одном из своих писем ⁶². Эти беседы зачастую продолжались до глубокой ночи. По случайности — впрочем, была ли это случайность? — его окружали почти исключительно язычники, так что он по крайней мере не должен был в их присутствии соблюдать такую же осмотрительность, как в присутствии Аэция или Галла ⁶³. В пылу спора не раз случалось, что Юлиан проговаривался о своих надеждах и мечтах. Естественно, его речи, произнесенные во время таких встреч, в конце концов получили огласку. По всей Вифинии поползли слухи о том, что двоюродный брат императора благосклонно относится к древним богам и обещает восстановить их культ. По счастью для Юлиана, эти слухи не достигли ушей соглядатаев. Зато они обеспечили ему сочувствие огромного числа незнакомых людей, которые с беспокойством наблюдали за возрастанием влияния галилеян.

«Слухи о нем распространились весьма далеко, — писал позже Либаний, — так что все друзья муз и иных богов съезжались к нему по суше и морю, сгорая от нетерпения увидеть его, встретиться с ним, говорить с ним и слушать его. Оказавшись подле него, они уже не могли уехать, потому что Юлиан притягивал их, как сирена, не только полными искуса речами, но и природным даром вызывать в людях симпатию. Он сам умел любить и научал других любить так же. Поэтому его друзья привязывались к нему слишком искренне и не могли покинуть его без сожаления. Все добрые люди единодушно мечтали, чтобы он пришел к власти и остановил разрушение цивилизованного мира; чтобы во главе страдающего человечества встал человек, способный его излечить. Было бы преувеличением утверждать, что он не одобрял подобного рода мечты. Он мечтал о том же. Только его мечты порождались не любовью к пышности, к власти или роскоши. Он стремился только к тому, чтобы вернуть людям утраченное благополучие и, в первую очередь, почитание богов. Более всего его приводил в отчаяние вид разрушающихся храмов, запрет на исполнение ритуалов, опрокинутые алтари, отсутствие жертвоприношений, изгнание жрецов, раздача храмовых сокровищ нищим» ⁶⁴.

Эта картина весьма точно соответствует действительности. За исключением одной немаловажной детали: на протяжении всего этого периода своей жизни Юлиан был бесконечно далек от мысли о том, что когда-нибудь достигнет верховной власти. Конечно, он больше всего на свете хотел, чтобы эллинистической культуре было возвращено то место, которого она заслуживала, — то есть главенствующее место. Но он думал, что выполнение этой задачи уготовано другому, а сам он ограничится тем, что станет провозвестником этих свершений.

Подобная задача сама по себе была столь велика, что ей стоило посвятить всю жизнь. Ведь чем больше Юлиан общался с риторами и философами, тем более очевидным становилось ему, в каком плачевном состоянии находится эллинская мысль. Раздираемая внутренними противоречиями и избытком интеллектуальности, она была не просто больна, — можно было сказать, что она умирает. Чего будет стоить восстановление указом ее изначального первенства, если не будут восстановлены ее сила и единство? В этой области, как и во многих других, необходимо было провести огромную обновительную и восстановительную работу.

Дело в том, что каждый мыслитель, каждый философ основал к этому времени свою школу, и ее ученики относились с презрением к представителям соперничающих течений. В эллинской философии можно было насчитать больше школ и течений, чем сект у галилеян, и это отнюдь не преувеличение. Ученики Гераклита, Платона, Аристотеля, Демокрита, киника Диогена и Зенона Элейского, раздираемые завистью, претендовали на то, что только их школа сохранила истину.

Среди различных категорий философов, с которыми имел дело Юлиан, было две, которые он ценил очень низко: это были риторы и киники.

Нам известно, что он считал риторику «искусством лишать значимости то, что важно, придавать значение тому, что его не имеет, и заменять реальность вещей искусственностью слов». Как презирал он софистов, которые часами говорили и не могли ничего сказать, с безразличием отстаивали и истинное и ложное! Серьезный склад его ума не позволял мириться с этим витийством, лишенным какого-либо убеждения или идеала.