Итоги № 9 (2014)

Отец ко мне всегда относился с нежностью, брал меня летом в Тарусу и Поленово, где тогда еще функционировал дом отдыха работников искусств. Помню, как радовался я, когда он приглашал меня на рыбалку, и мы вставали на рассвете. Я садился за весла, а отец забрасывал в Оку спиннинг, который он привез с каких-то зарубежных гастролей, редкую для того времени снасть. Однажды он поймал огромную щуку весом килограммов, наверное, восемь, отдал ее на кухню нашего дома отдыха, и вечером всех нас ждал роскошный ужин. В Тарусе мы посещали базар, заходили в чайную, где простые калужские мужики пили за соседними столами водку. Я помню, что мне очень нравились местные котлеты, безумно вкусными казались они мне, хотя, скорее всего, наполовину состояли из хлеба. Отца эта моя страсть к такой непритязательной пище изумляла, сам он есть такое брезговал. Он, сын солидного зубного врача, родившийся в 1903 году, стал заниматься балетом очень поздно, с шестнадцати лет, обучаясь в частных студиях, и уже через два года был принят в труппу Большого театра. Это, наверное, единственный случай в мировой практике: обычно, чтобы добиться подобного, балету начинают обучаться лет с восьми. Он был замечательно сложенный, спортивный молодой человек, который верил в свои силы, и еще через два-три года действительно стал звездой. Учениками его стали практически все другие звезды советского балета. Даже Галина Уланова подписалась в хранящемся у меня письме к нему от 19 января 1983 года «Ваша первая ученица». При всем этом он был удивительно скромным человеком. Молчаливым, даже замкнутым.

— А когда ты ощутил величие своей двоюродной сестры Майи?

— Это как-то сразу всем было понятно, что ее ждет нечто экстраординарное. Хотя... детство ее было весьма трагическим. Отца, Михаила Эммануиловича Плисецкого, героя Гражданской войны, советского хозяйственника, генерального консула СССР на Шпицбергене, расстреляли в 1938-м, поговаривали, лишь за то, что он принял на работу в «Арктикуголь» бывшего помощника «врага народа» Григория Зиновьева. Ее мать Рахиль, киноактрису, снимавшуюся под именем Ра Мессерер, еще одну сестру моего отца, посадили в знаменитый АЛЖИР — Акмолинский лагерь жен изменников Родины вместе с грудным ребенком — будущим всемирно известным балетмейстером Азарием Плисецким, который потом десять лет танцевал в Национальном балете Кубы с Алисией Алонсо, работал с Морисом Бежаром, живет сейчас в Швейцарии. У него, кстати, есть документ о том, что он «признан подвергшимся политической репрессии, реабилитирован», и, когда Азария спрашивают, правда ли, что он сидел в тюрьме, он отшучивается: «Да не сидел я, только лежал, мне еще и года не было».

Майю удочерила моя тетка Суламифь, а брат Майи Александр, Алик, воспитывался в нашей семье, был моим ближайшим другом, я в нем души не чаял. Так вот, еще в 1940 году отец писал сестре Рахили в лагерь, что она когда-нибудь будет гордиться своей дочкой, потому что та делает огромные успехи, и если будет продолжать в таком же роде, то станет великой танцовщицей. У меня есть это письмо.

А дальше было вот что. Суламифь и Асаф, прославленные артисты, сумели выцарапать сестру из лагеря с помощью всесильного энкавэдэшника Меркулова, любителя искусств. Рахиль вернулась в Москву, и поселились они все в огромной коммуналке прямо за Большим театром, в двухэтажном доме, где сейчас кафе и склад декораций. Это театральная была квартира, на втором этаже. Там жили оркестранты, какие-то балерины, певцы, семей, наверное, двадцать. Классическая коммуналка — с велосипедами, корытами на стенах коридора, уборной, в которую всегда очередь стояла, общим телефоном и так далее. У Плисецких — Мессереров была одна большая комната и одна крохотная, пенал такой. В пенале и жила Майя, а в большой комнате — Рахиль, Алик, еще какие-то родственники, Суламифь даже одно время там кантовалась, пока не получила отдельную квартиру как «товарищ орденоносец». Я у них любил бывать, там вечно кипело какое-то варево человеческое — какие-то актеры приходили, балетные, оперные люди… Ко мне Майя всегда очень хорошо относилась, но с другими была резка, особенно если кто-то фамильярничал безмерно, — сохраняла свою отдельность.