Итоги № 22 (2012)

— Еще бы! Его освободили досрочно. Вскоре звонит мне Василий Аксенов, говорит, что Бродский приезжает в Москву, пора, мол, наконец познакомиться лично. Мы договариваемся, что он встречает Бродского на вокзале и привозит в «Арагви», где я их ожидаю. Бродский, конечно, о письме знал, ему рассказали, но чуть ли не с порога заявил, что не я один ему помогал.

— То есть вернувшийся изгнанник расставил свои акценты?

— Тогда я особого значения этому не придал. Главное, что он мне рассказал историю, которую никому потом не повторял. К нему в лагерь приехал, услышав по «Голосу Америки» о диссиденте по имени Бродский, секретарь местного райкома партии. С бутыльком, со шматком сала... Спросил, не обижают ли. Попросил почитать стихи. Бродский почитал. Секретарь плечами пожимает: ничего-де предосудительного не вижу. И еще к нему приезжал. Дал указания, чтобы поэта физической работой не перегружали. А потом, отобрав несколько стихов, напечатал их в районной газете. Согласитесь, риск по советским временам для этого секретаря немалый.

— Еще бы! Я сам примерно в то же самое время работал в «районке» в Орловской губернии. Помню тогдашние нравы на местном уровне...

— Естественно, было нечто вроде предуведомления: что, мол, поэт хорошо работает, может, про путь к исправлению, не знаю. И вырезку из газеты секретарь отправил в партийные инстанции.

— Предусмотрительно. Зачем же ждать, пока другие доложат!

— Но Бродский ни в одном из своих интервью за границей не сказал слова доброго об этом секретаре райкома. Боялся обнаружить свои «контакты с партией», что ли...

В ресторане было холодновато. Вижу, Иосиф ежится в своей спортивной куртчонке. Я инстинктивно снял пиджак, накинул ему на плечи. Он сбрасывает его и говорит так, с нажимом: «Я не люблю пиджаков с чужого плеча». Признаюсь, мне неприятно было это слышать. Ну ничего, мы не поссорились, продолжили разговор. Я ему свои стихи почитал, он мне свои. Встречались — я пригласил его на свой вечер в Коммунистическую аудиторию в МГУ и представил ошеломленной аудитории молодых журналистов. Заметьте, он никогда об этом не упоминал. Чтобы не быть скомпрометированным названием аудитории? Он калькулировал такие нюансы превосходно...

Иосиф уехал к себе в Ленинград. Я старался помочь ему издать книжку. Не получалось, везде заворачивали. Наконец мы с Аксеновым, который его боготворил, решили напечатать Бродского в «Юности», где мы оба состояли в то время в редколлегии. Отобрали цикл из восьми стихотворений. Поставили условие, что выйдем из редколлегии, если не напечатают. Главному редактору Борису Полевому не очень хотелось встревать в эту историю. И стихи ему не нравились. «Ну что он тут такое пишет, — выговаривал нам Полевой, показывая на строчки «Мой веселый, мой пьющий народ». — Не все же пьют, я вот русский, а не пью, зачем обобщать». Понятно, что, когда идет цикл из восьми стихов, это звучит как придирка. Но, в конце концов, можно эти две строки выбросить, а если гордость не позволяет, то и стихотворение можно снять. Семь-то все равно останется. Правильно?

— Наверное.

— Но что-то Бродскому не позволило это сделать. Он устроил скандал. Потом-то я узнал, что скандал он устроил потому, что уже написал заявление об отъезде и в тот момент быть опубликованным в советском многотиражном журнале было опять же невыгодно для имиджа в США. В нем постоянно чувствовалась какая-то натянутость. Он принадлежал к людям, которые не любят быть благодарными кому бы то ни было. Его это унижало. И на комплименты был очень скуп. Мне один раз сказал нечто одобрительное. По поводу стихотворения «Идут белые снеги»: «А вот тут ты даже не догадываешься, что написал. Пока будет жив русский язык, это стихотворение будет жить». Я поразился: так неожиданно это было. Свидетельницей была только девочка, за которой он тогда ухаживал.

— И что же дальше?

— В 1972 году я вернулся из Америки, где меня избили и где меня принимал президент Никсон. И вдруг в аэропорту меня обыскивают. Надо сказать, улов был большой. Там был подаренный мне в Принстоне преподавателем Джеймсом Биллингтоном предмет моих мечтаний: 82 номера парижского журнала «Современные записки», лучшего журнала эмиграции, где печатались Бунин, Цветаева, Набоков... И много еще чего было. В конце концов вернули почти все, за исключением юмористического сборника «Говорит радио Ереван». Зачитали!