Итоги № 19 (2012)

Если на роду написано петь в Большом театре, так тому и быть. Однако же путь Владислава Ивановича Пьявко на эту прославленную сцену простым не был, и прежде чем освоить исполнительское искусство, он изучал науку побеждать в Коломенском артиллерийском училище. Неизвестно, много ли потеряла в его лице армия, зато отечественная школа оперного пения обогатилась еще одним тенором.

— В сценическом гриме вид у вас, Владислав Иванович, прямо мефистофельский. Не цыганских ли кровей будете?

— Нет, корни мои с Сицилии. А родился я в Сибири. И я кержак.

— Кержак — понятно, это старообрядец.

— Нет. Мы не старообрядцы. У кержаков вера дохристианской Руси.

— А солнечный остров каким боком?

— Фамилия Пьявко и отчество Иванович достались мне от первого мужа моей матери. С этим браком ей не повезло, они расстались, и однажды на танцах в красноярском Доме офицеров она встретила молодого летчика по имени Александр и по фамилии Амгуэма.

— Амгуэма — по названию заполярной речки?

— Я тоже так думал. Но здесь другая история. Еще в XVII веке, будучи в Голландии, Петр Великий присмотрел двух братьев из Сицилии, которые тоже учились корабельному делу. Одного звали Массимо, другого — Алессандро. Массимо так и остался мальчиком на побегушках, а вот другой брат вышел в корабельные мастера и уехал по императорскому приглашению в Россию. От этого Алессандро и протянулась ниточка к моему отцу, который в одной команде с будущей легендой отечественной авиации Бахчиванджи перегонял самолеты на Дальний Восток и по дороге, на промежуточном аэродроме, познакомился с моей матерью. Безумный двухнедельный роман… Обещал быстро вернуться, но так и не вернулся. Никогда.

Через некоторое время, когда я уже появился на свет, Бахчиванджи снова залетел в Красноярск, вот тогда мама узнала, что пилот Амгуэма разбился в тот же день, когда они улетели из Красноярска. Возможно, не случайно, потому что знал: на него поступил донос и на том конце маршрута его уже ждут…

Но и мой отчим Николай Маркович Бахин тоже был летчиком. Ему присудили высшую меру за то, что на своей собственной свадьбе ударил энкавэдэшника, но потом заменили на пожизненное. Ну а Рокоссовский, с которым он вместе сидел, вытащил моего «приемного батю» на фронт. И уже в поверженном Кенигсберге, за праздничным столом, полагая, что уж здесь-то все свои, он сказал о том, что победа добыта слишком дорогой ценой. Этого оказалось достаточно… А с матерью они познакомились, когда арестантский этап гнали через Красноярск в речной порт для отправки в Норильск. Пока молоденький конвоир отвернулся, мама около нашего дома передала бате буханку... Он заметил улицу и номер дома, и каким-то образом стал писать письма, когда ему уже это разрешили. История — как в кино...

В итоге мы перебрались в Норильск, где я прожил одиннадцать лет. Недалеко от нашего дома был кинотеатр, в котором потом обосновался знаменитый Норильский театр, где начинали свою карьеру Георгий Жженов и Иннокентий Смоктуновский. Ну и я там в детстве подвязался в роли статиста.

— И Смоктуновского помните?

— А как же! В десять лет мне в драке выбили зубы, и я страшно шепелявил. И вот Смоктуновский что-то замешкался в кулисах, а я суетливо дергаю его за штанину и твержу: «Кефа, Кефа, пойдем на ффену, реплику пропустиф». До сих пор помню этот эпизод.

— А он помнил?

— Была такая традиция: в первую неделю сентября все московские театры предъявляли музыкальной и театральной общественности свой молодняк. И вот в Доме композиторов лицом к лицу, сколько лет прошло, сталкиваюсь с великим Иннокентием Смоктуновским. Говорю: «Здравствуй, Кеша!» Он: «Не понял…» — «Кеша... Норильск... пацан, который тебя дергает за штанину и шепелявит: «Кефа, Кефа, реплику пропустиф». Он: «Владька? А что ты здесь делаешь?» — «Петь буду. Меня в Большой взяли…»

— Смоктуновский в Норильском театре тоже блистал?

— Там ему долго не давали толковых ролей. И когда Смоктуновский уходил, он поднатужился и собрал отходной обед, на котором сказал: «Я понимаю, что главному режиссеру Норильского театра в моем лице нужны были лишние штаны на сцене. К сожалению, к этой роли я не подхожу».

— При чем здесь лишние штаны?

— Это значит быть статистом без слов.

— Ну а как у вас голос прорезался?