Итамар К.

— Заниматься искусством, не важно каким. Играть, снимать фильмы, писать. Я так завидовала тебе и Каганову, слушая вас, когда мы сидели в кафе. У меня непреодолимое стремление к самовыражению, а вот таланта, увы, нет. Ты понимаешь, я родилась с душой художника, но без способностей. Что делать, такова моя судьба, словно проклятая в греческой трагедии. Если бы я могла хотя бы петь! И этого Бог не дал. Вот так и живу, ограниченная своими малыми способностями, и все, что мне остается, — это наблюдать со стороны.

— Но ты же много делаешь. Например, изучаешь кино…

— Разумеется. Раньше изучала литературу, написала несколько работ, теперь перешла на киноведческий. Ну и что?

— Это уже кое-что. Больше чем кое-что, — добавил Итамар. — И у тебя такой приятный голос, Рита.

— Может, и кое-что, но не более, — не отреагировала Рита на комплимент. — Это бывает приятно, иногда даже интересно, приближает меня к творческим людям, учит глубже понимать искусство. Но я не обманываю себя. Все это даже отдаленно не напоминает то, что делаешь ты.

— Я не уверен, что мы точно знаем, какие таланты в нас заложены. Я, например, никогда в жизни не думал, что буду снимать фильмы.

— Бесполезно даже пытаться поддержать меня в этом плане… Ты и вправду думаешь, что у меня приятный голос? Но не голос певицы — в этом ты должен разбираться. Главное, у меня нет таланта. Я умею трезво оценить себя. — Рита на минуту остановилась, чтобы отхлебнуть немного вина. — Однажды я пыталась писать, — засмеялась она. — Какой кошмар! Возможно, если бы родители отдали меня учиться музыке, когда мне было семь лет… Но теперь слишком поздно.

Итамар вовсе не был убежден, что Рита лишена способностей, хотя смолчал. Увидев, как она задерживает вино во рту, смакуя его букет, а потом слегка облизывает губы, увидев, с каким удовольствием она поглощает японо-мексиканский салат, как обхватывает руками плечи, унимая секундную дрожь, он подумал, что такого рода способности у нее есть… Желая испытать их, Итамар не стал задаваться вопросом, а не являются ли эти ее качества сублимацией глубокого и болезненного ощущения творческого бессилия?

— Как случилось, что ты захотел сделать фильм именно о Меламеде? — поинтересовалась Рита, смахнув крошку с его рукава.

— Наверное, потому, что я был с ним знаком.

Итамар смущенно посмотрел на рукав, на то место, где прилипла крошка. Хотя он и пользовался успехом у женщин, ему до сих пор не удавалось преодолеть возникавшую вначале неловкость.

— Я встретил его в Нью-Йорке, когда он приходил к нам в Джульярд, — начал рассказывать Итамар. — Я был одиноким молодым израильтянином в этом огромном городе, и Меламед, видимо, чувствовал себя обязанным время от времени приглашать меня в гости. Разумеется, я и до того слышал его пение и восхищался им. Когда я поступил в университет, связь между нами укрепилась. Человек он был незаурядный, абсолютно преданный своему искусству, бескомпромиссный по отношению к самому себе. У него был очень оригинальный взгляд на мир; он никогда не позволял себе поддаться «господствующему мнению». Никогда. После его смерти я почувствовал боль и обиду, что о нем так мало известно. То есть писали о нем много, и всегда с огромным пиететом, но, в общем, никто не понял, кем он был на самом деле и каков его вклад в камерное пение. На последних курсах, убедившись, что уже чего-то стою в кино, я подумал, а почему бы не сделать фильм о Меламеде?

— Прекрасная мысль! — восторженно воскликнула Рита.

— Мне потребовалось время, пока эта мысль созрела. По правде говоря, я опасался недоумения и насмешек со стороны таких людей, как твоя подруга Мерав.

— Подруга? Она мне вовсе не подруга, мы только пишем вместе одну работу.

— Значит, я ошибся.

Рита положила вилку и промокнула салфеткой губы.

— Она красива, не правда ли? — Лицо Риты напряглось в ожидании его реакции.

Другой на его месте ответил бы: да, красива, но не на мой вкус, или: меня не красота привлекает. Итамар не смог.

— Да, она красивая, — сказал он наконец, чтобы прервать молчание. И когда Рита не откликнулась, добавил: — Красота — это еще не все.

Итамар всегда испытывал затруднения в таких случаях, но не от недостатка сообразительности, а из-за своего характера. Даже если теоретически он ясно представлял себе, что надо говорить и делать, на практике не получалось. Иногда он попадал в неловкое положение из-за какого-то детского упрямства. Неудивительно, что в детстве он часто выводил из себя мать.

— Почему ты не сказал этому мальчику, что к тебе пришли двоюродные братья или бабушка или дедушка, разве можно говорить «я не хочу тебя видеть?» — корила она Итамара, когда он был маленьким. — Ты не понимаешь, что он обиделся? Так у тебя совсем не останется друзей!

Если бы она продолжала наставлять его и дальше, то в один прекрасный день, возможно, пожала бы плоды своих трудов, но в тринадцать лет Итамар переехал в Нью-Йорк, в общежитие Джульярда, и на этом материнское воспитание, в общем, закончилось. Так что Итамар таким и остался.

Увидев лицо Риты, он понял, что лучше было бы промолчать.