Дорогой Евсей Давидович!
Простите, что отвечаю с запозданием. До сих пор – хоть мне и много лучше, но я еще не совсем оправился от болезни и писать мне – даже письма – очень трудно еще.
Да, у Вас была трудная зима. И у нас была зима не из легких, мы, кроме своих собственных огорчений, мучительно переживали доходившие до нас вести о болезни Льва Евсеевича. Натерпелся он, бедный. Еще когда – два года тому назад – я был в Тель-Авиве, он кое-как справлялся со своими бесчисленными недомоганиями, что тяжело было смотреть на него. А как было после? И сестре пришлось намучаться – а из нас никто не мог приехать: слишком далекая езда и все связаны, никто не свободен. Я писал Елизавете Исааковне, но хотя Вы говорите, что письма ее утешают, все же это только письма.
Видно, и у Вас лично не все благополучно. Сужу по тому, что Вы так и не написали обещанную голландскому
Что до моей книги[112], то я мог бы получить для Вас экземпляр немецкого издания, недавно вышедшего в свет у Schmidt-Dolinger’a sic в Gras’e (Австрия), если бы я мог уверить его, что Вы напишите о книге для какого-нибудь немецкого издания (о еврейских после Anschluss’a[113], конечно, нельзя говорить). Есть у Вас какие-нибудь связи с немецкими журналами или газетами? Сообщите мне, и я постараюсь устроить так, чтоб книга к Вам попала. Думаю, что и для Вас лучше читать ее по-немецки, чем по-французски; Вы немецкий лучше знаете, к тому же в немецком издании все греческие и латинские цитаты переведены, а во французском не переведены.
Всего Вам доброго. Желаю поскорей поправиться. Привет Вашему батюшке и, если Елизавета Исааковна в Тель- Авиве, то и ей, и брату Александру Исааковичу[114].
Ваш Шестов
Шор, нужно полагать, был тронут неизменным шестовским вниманием к себе и 16 июня отвечал ему большим письмом: