Истребление персиян

Тогда я впервые ощутила на себе его неповторимую манеру общения. Шура не только обворожительно говорил, он еще и слушал вас так, как будто вы действительно произносите что-то невероятно важное. У него всегда был неподдельный интерес к собеседнику, если уж он удостаивал вас этой чести и принимал в свой круг. В тот вечер он определенно принял в него и меня, хотя я до сих пор не знаю, почему. Шурины симпатии часто бывали необъяснимы. Он общался с самыми разными людьми, многие из которых и руки не подали бы друг другу. Не только сейчас, но и тогда, еще в вольном мире. У него были свои, непостижимые для остальных причины. Возможно, в каждом из нас он видел что-то такое, о чем мы и сами не догадывались.

Конечно, потом оказалось, что у нас много общего. Мы любили одно и то же: Рим, кино, мужчин… Франциска Ассизского, Казанову, Шодерло де Лакло… И это только начало довольно длинного и лишенного привычной логики списка, в котором значилась, например, и еда, которую Шура справедливо считал тесно связанной с эросом. Когда я впервые шла к нему в гости на Садовую, он прислал смс с просьбой купить майонез по дороге: “Вредно, но необходимо”. Встретил меня в своем легендарном хитоне и повел на кухню. Там с очень серьезным и несколько озадаченным видом крупно порезал лук, добавил его в оливье и заправил майонезом. Когда впоследствии я сама начала готовить для Шуры и его друзей, выяснилось, что он помнит все их пищевые предпочтения: Никола обожает паштеты, Аркадий не ест вареный лук, Андрей не переносит кислых яблок… Даже в том, что касалось еды, Шура невероятно трепетно относился к своим ближним, которыми для него, как и для меня, были в первую очередь друзья и возлюбленные, а не родственники. Сам же мог с наслаждением поедать как ресторанные деликатесы, так и простую вареную колбасу.

В нем на редкость гармонично соединялось высокое и низкое. Он мог долго и профессионально разбирать какое-нибудь старинное полотно с античным сюжетом, и подытожить совсем в иной манере: “Насколько же худая ебля лучше доброй войны!”. Пожалуй, низкого для него не существовало. В низком он неизменно видел замаскировавшееся высокое.

Шура был как Шекспир. Как Рим, в который мы с ним много раз возвращались. Я всегда влюблялась только в тех мужчин, которые открывали мне новый мир. Шура распахнул передо мной целую анфиладу. В ней был и мир прошлого, который я не застала, – он вдруг возник передо мной как на экране благодаря Шуриным рассказам; и мир иной любви, говоря о которой, Шура блистательно лавировал между высоким и низким; мир глубокого понимания искусства, столь отличный от моих широких, но поверхностных знаний. Были там и миры, которые прежде никогда меня не интересовали: политика, имиджмейкерство, пиар…

Мы никогда не работали вместе, но он многому меня научил. Как ребенка – игрой и собственным примером. Читал и разбирал мои сценарии, те, которые – в стол. А однажды вдруг попросил помочь ему с написанием какой-то речи. Сказал, что работа срочная, а он устал, у него болит голова. Я писала, читала написанное вслух, а он, расхаживая по комнате, задавал вопросы, требовал обосновать то или иное слово, предлагал свой вариант, объяснял, почему он лучше и точнее. Я вдруг догадалась: не болит у него голова, просто он меня учит. Привилегия, о которой я не смела просить; он сам решил дать ее мне.

Ни с одним мужчиной я не была так откровенна, и ни один не был так откровенен со мной. Однажды Шура рассказал мне о женщине, которую любил в юности. Не сдержавшись, я с невольным возмущением выпалила: «Так у вас были отношения с женщинами?» Шура сдержанно ответил, что, пожалуй, всякий развитый и образованный человек в той или иной степени – бисексуален. Мы шли в доверительном молчании, Шура о чем-то размышлял. Потом вдруг спросил: «А вы ведь, так сказать, скоро едете в Лондон? Знаете, в Лондоне живет мой младший брат Паша». Так Шура подарил мне еще один мир. Паша был очень похож на Шуру, только на 25 лет моложе, и он любил женщин…

Мы ни разу не поссорились за эти 6 лет, хотя часто увлеченно дискутировали. У Шуры я переняла фразу “позволю себе с вами не согласиться”. Говорят, раньше он бывал резким и язвительным. Я не могу вспомнить его таким. Меня потрясала его невероятная доброта и способность к прощению. Пару раз на моих глазах он простил то, что простить было невозможно. Он мог долго переживать из-за того, что обидел кого-то неуместной фразой. Всерьез расстроиться потому, что кто-то написал неудачный текст. Если кого-то из дорогих ему людей вдруг обвиняли в неприглядном поступке, он сперва не хотел верить. А когда получал подтверждение, выглядел расстроенно-сосредоточенным, как будто пытался внутри себя разрешить какую-то сложную дилемму, примирить справедливость с любовью.

* * *