Истребление персиян

Поразительно, как Шуре удалось сохранить свой голос, свою интонацию, даже когда из “серых кардиналов”, вершителей судеб “Коммерсанта”, его разжаловали до рядового колумниста. Но именно благодаря этому скорбному понижению мы теперь являемся читателями его хроники светской, политической и художественной жизни девяностых – начала “нулевых”. Впрочем, поначалу это не было хроникой. Так, отдельные заметки (любимое Шурино словцо!) про всё на свете. Тут и первые выставки Дома фотографии Ольги Свибловой, и секс-скандал Билла Клинтона, и московская кинопремьера “Титаника”, и некролог великому советскому песеннику Вениамину Баснеру, и еще один некролог – Иосифу Бродскому. Всё вперемежку, всего понемножку, всё свалено в одну необъятную газетную кучу-малу, вовсе не обещавшую превратиться когда-нибудь в дивную “Волшебную гору”.

Для этого спустя почти двадцать лет должна была появиться великая Люба Аркус, создательница “Сеанса”. Это она своими руками перебрала залежи текстов, просеяла всё случайное, отобрала великое и вечное, заставив Шуру еще раз подправить, улучшить, дополнить старые тексты. Как это Любе удалось, какие слова она при этом говорила, какие приемы рукопашного боя использовала, – мне неведомо. По собственному опыту знаю, что расшевелить Тимофеевского на заметку было делом почти невозможным, а уж на целую книгу – тем более. Ни деньги, не обещания мировой славы и даже Нобелевской премии в его случае не работали.

Дело даже не в его прославленной обломовской лени – просто за годы, прошедшие со времен “Коммерсанта”, он безнадежно удалился от привычных бумажных форматов в темные дебри интернета, предпочитая вещать оттуда, не связывая себя ни дедлайнами, ни редакторскими условностями и обязательствами. Свободный художник, мыслитель, философ.

Как и полагается истинно русскому человеку, он всегда держался наособицу. Человек со стороны. Он мечтал о дачной прохладе, об усадебном быте с колоннами, собаками, липовыми аллеями. Читать, принимать гостей, наслаждаться покоем и тишиной. Но всё это требовало больших денег. Поэтому много лет Шура занимался консалтингом и аналитикой. Что конкретно входило в его обязанности, он никогда мне не рассказывал. Впрочем, я и не очень-то расспрашивал. Круг возможных тем для общения сужался: болезни, расходы на строительство дома в Солнышково, регулярные поездки в Италию и Грецию, какие-то очередные молодые протеже, которым он продолжал покровительствовать. Один из них процитирует его слова: “Единственное, чего я хочу – это читать тексты людей, знающих русский язык. Это мое постоянное желание, и оно с каждым годом всё меньше и меньше удовлетворяется”.

Тем не менее, два тома его собственных текстов – “Весна Средневековья” и “Книжка-подушка” – теперь стоят у меня на книжной полке. “Последний дар моей Изоры”. Но, как известно, у пушкинского Сальери это был яд, а тут – чистое и беспримесное наслаждение.

…После “Коммерсанта”, который каждый из нас покинул в свой час и по собственной воле, мы постепенно отдалялись. Не было ни ссор, ни обид. Когда нет общего дела или взаимных интересов, человеческие связи неизбежно слабеют и сходят на нет. Оставалась дружеская приязнь, и даже что-то вроде нежности, и память о звездах Медео, когда мы оба были молоды и несчастны, и демоническая тень Владимира Яковлева, которая оживала каждый раз в наших разговорах.

Потом была выставка “Русский путь” в Риме, где мы все собрались в последний раз. В айпаде осталось несколько фотографий с вернисажа. Меня на них, понятное дело, нет: я же снимал. Но там есть Шура, абсолютно счастливый и радостный. Он был горд и этой выставкой, и успехом Аркадия Ипполитова.

Через несколько минут мы выйдем на площадь Святого Петра в дождь и туманную неизвестность. “Русский путь” нас свел в Риме и… развел. Ничего судьбоносного мы в тот вечер друг другу не сказали. Во всяком случае, я не запомнил. Помню только, что жили мы в разных районах Рима. Он с Николой Самоновым где-то в центре рядом с Пантеоном, я – на Vittorio Veneto.

– Где ты остановился? – спросил меня Шура.

– Отель “Baglioni”.

– Как это буржуазно, – со снисходительной улыбкой вздохнул он.

Мы помахали друг другу на прощание. И… всё.

Сегодня, когда я перечитываю страницы его книг, то будто снова вижу красивого черноволосого юношу, засыпанного декабрьским снегом на пороге ресторана ВТО. Я снова иду его любимыми маршрутами в Ленинграде-Петербурге и Риме. Будто и не было этих тридцати с лишним лет, будто не было наших невстреч, долгих разлук и того печального апрельского дня, на который в 2020 году пришлась Лазарева Суббота.

Тихон Ковешников Но Рим, конечно, Рим

Расскажите, что́ вокруг, почувствуйте главное, пропустите через себя. Что видите?

– Вижу друга, наливающего себе на три четверти чашки густой заварки, сверху чуть кипятка, и эту горечь, с болтающимися листиками и стебельками, не морщась, даже не замечая, – пьющего.

– Этот друг что из себя представляет, вообразите: ничего о нем не знаете, выдумайте ему судьбу?

– Друг этот сидит и меня мучает.