Истощение времени

Должен заметить, что все известные мне учреждения Красной Пресни имели схожие свойства, будто бы непременно-обязательные для работы с населением. Первым делом в них почти невозможно было отыскать свободные стулья. Обязательным было и отсутствие туалетов. То есть они где-то были, но существовали как бы секретными и в случае острой нужды требовали приглашения полевых разведчиков, но всё же якобы облегчали жизнь бюджетного персонала. Хотя иные из них и были предусмотрительно заперты. Словом, каждый вынужденный посетитель госучреждения должен был сразу ощутить, что он тут пыль земная, мелочь, в которой нет никакой необходимости, и заниматься им приходится лишь ради соблюдения социальных приличий. А если его заботят проблемы организма, то ему и притаскиваться сюда не следует. Или пусть приходит со своим горшком. Или со своей табуреткой. А позже в дни ужесточения налоговых деклараций с их меленько-невидимыми требованиями на листах казённой бумаги, то и со своей огромной лупой. Или микроскопом.

Зал нотариальных операций при заходе в него показался мне немного покатым. Покатость эта была вполне объяснима рельефом Пресни. Стол, очередь за которым занял сын, находился справа от входа в «верхнем» углу зала. В коридоре, на лестнице, я успел присмотреть легкомысленно оставленный без надзора стул и приволок его к своему рабочему месту. Сидеть, понял я, предстояло мне долго.

Хотя нотариусы люди – как бы и не государственные, но и в их конторе явно ощущался запах присутственных мест. Этот запах был запахом канцелярских приспособлений, густого тёмно-жёлтого клея, крашеного металла, дыроколов, старых и свежих бумаг, потных ситцевых нарукавников с протёртостями, испачканных чернилами пальцев… Да мало ли чего!

Но мысли о запахах присутственных мест быстро отлетели. Меня стал занимать гул людских голосов. Потом гул начал для меня расслаиваться, а вскоре и вовсе разбился на самостоятельные, отчётливо слышимые разговоры, со своими сюжетами и драмами. Дело у меня было простое, можно было не волноваться и не думать о нём, следовало лишь вытерпеть очередь, а потому я стал с интересом, порой же и с состраданием воспринимать чужие истории. Особой сложности в них не было. Так казалось, при первом с ними знакомстве. При первом их прослушивании. Завещания, Дела, связанные с похоронами и свадьбами, разделы имущества, дарственные, доверенности… То есть обычный московский быт… Впрочем, будто бы обычный московский быт. Но сегодня этот быт и обстоятельства привычной городской жизни утонули в нагнетениях тревог опрокинутого на простого человека чуждого для него напряжения. Оно всё могло отменить, обволочь запретами, как колючей проволокой, а то и залить кровью.

Вспомнилось увиденное и пережитое нынче на московских улицах. Танки, боевые машины, посты милиции, проверки документов, оцепления, солдаты, мрачные лица, сырой, будто бы заплаканный город. Чужой сегодня город, и в нём неприятно проживать. Или даже просто находиться… Нечто схожее я испытал в день смерти Брежнева. Но тогда грустные ощущения были недолгими. И не только потому, что танки в тот день в Москву не заезжали. Тогда угадывалось, что все эти неожиданные запреты, закрытые для пешеходов баррикадами тяжёлых машин улицы, строгости милиции, при выходах и входах в метро – от ворот поворот, концентрации там и тут силовиков, всё это было как бы на время, на день, на всякий случай, и оно – наверняка, репетиция чего-то более серьёзного (мало ли что будет после Брежнева, да и похороны Сталина не забыты). Однако все тогдашние запреты, имея в кармане паспорт, можно было и обойти (я попробовал и обошёл). Сегодня же давили ощущения горечи, и даже не горечи, горечь-то ладно, а ощущения потери, восполнить которую невозможно никогда. Всё-таки жили мы последние месяцы сносно (терпимо хотя бы!), пусть и в стране, бесцеремонно навязанной нам властолюбцами. И могли болтать, о чём хотели, истребляя в себе страхи, и ездили, куда хотели… А как мы будем жить теперь? Мы, отягощенные неистребимыми и тягостными воспоминаниями о не так уж и далёком прошлом…