Истощение времени

Кто-то заиграл на гитаре, тихо, в четверть гитарного голоса, и зазвучала задумчивая, усталая «Ноченька». Гитару передавали из рук в руки, она бренчала неумело, словно была из подготовительного класса или просто дурачилась. Виталий получил гитару, начал какую-то незнакомую Букварю мелодию и стал напевать тихо, почти шепотом, словно про себя. Букварь вслушивался в слова песни, сумел запомнить:

…Какое б новое сражение
ни покачнуло шар земной,
я все равно паду на той,
на той далекой, на гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах
склонятся молча надо мной.

Виталий замолчал, и только гитара чуть-чуть позвякивала, повторяла спетую им песню, а Букварь сидел и думал о той далекой, о гражданской, и комиссарах в пыльных шлемах.

– Это здорово, – сказал Букварь, – насчет комиссаров. И пыльных шлемов. Это хорошо.

Вырос вдруг Макогон, махнул рукой, и надо было вставать и идти на насыпь и дальше к рельсам. Рельсы были тяжелого типа, не для каких-нибудь там паровозиков, а для электровозов и тепловозов вполне современного типа. Рельсы можно было подвозить на лесовозе, командированном Чупровым, но лесовоз был один, и хилый к тому же, и ребята брали в руки захваты, похожие на ножницы для стрижки овец, и ввосьмером волочили этими ножницами рельсы тяжелого типа.

Шагали медленно и снова молча, давали понять этим рельсинам, что тащат их мужчины, которым не до болтовни, опускали их осторожно на теплый речной гравий и вытирали со лба пот.

Букварь шел последним в восьмерке, видел стриженые затылки, светлые, русые и черные. Затылки Виталия и Зименко были затылками близнецов. Спиркинские уши краснели, Спиркин вытягивал руки, напрягался, он был самым маленьким в восьмерке, и ему приходилось труднее всех.

– Спиркин! Колокшин! Леонтьев!

– Чего? – обернулся Букварь.

– Вас там спрашивают.

У насыпи, у черных упавших шпал, стояли два парня. Они были крупные, мордастые, в старомодных пиджаках, держали в боксерских руках чемоданы, авоськи и мешки. Парни походили друг на друга, только один из них был постарше и все время морщил нос.

– Поповы мы, – сказал старший.

– Ну и что?

– Нас к вам направили. – Младший мотнул авоськой. – Сказали, вы нас устроите с койками…

– К нам? – спросил Букварь.

– Поповы мы, – обиделся старший и сморщил нос. – Я Василий, а он Прокофий. А с вами работал Иннокентий…

– Так вы Попы! Попы! Гады и обыватели! – закричал Спиркин. – Так бы сразу и сказали! Попы вы…

– Во-во! – обрадованно заулыбался Василий и снова сморщил нос. – Попы мы! Гады! И обыватели. Попы мы!

– У вас был верблюд? И собака?

– Во-во! Хороший был верблюд. Оставили мы его ребятам. Мясокомбинатским.

– А собаку они зарыли, – сказал Виталий. – И надпись написали. Она у них съела кусок мяса.

– Мы сюда работать, – насупился младший Поп и помотал авоськой, – нас к вам насчет коек направили.

– Устроим, – сказал Букварь, – только мы сейчас не можем уйти. Вы уж подождите, а?

– Подождем. Мы вам подсобить можем. Мы все умеем. Видал, какие мы здоровые!

– Вами дороги мостить можно.

– Или вместо шпал класть, – обрадовался старший Поп.

– Ага, – сказал Букварь. – Будете с нами рельсы таскать.

Рельсы все пристраивались к шпалам. Букварь смотрел на часы, стрелки бежали быстро, и теперь можно было поверить твердо в то, что начать укладку они сегодня не успеют. Но на это было уже наплевать. Букварь понимал, что слова и звуки, которые он сегодня слышит, движения рук человеческих и инструментов, которые видит он, – самые обычные и будничные, нет в них ничего сверхкрасивого и музейного, и все же Букварь с жадностью старался запомнить все эти звуки и движения, запомнить их надолго, на всю жизнь.

Рельсы улеглись на насыпи, все, как им положено было улечься. Металл заскрежетал, заскрипел, запылил едкими крошками, сверла впились в него, начали выгрызать отверстия для костылей, узкие глубокие дыры.

– Все. Кончили, – поднял руку Макогон. – Спасибо. До завтра.

– Ну уж нет! – сказал Букварь.

– Василь Михайлович, – взмолился Зименко, – дайте хоть первое звено…

– Законодательство, – сказал Макогон. – Семичасовой рабочий день.

Рука его опустилась нерешительно, дернулась, и это означало: Макогон колеблется и хочет, чтобы его переубедили.

– Василь Михайлович… Мы ж для души…

– Это вроде учебное занятие будет.

– Ну хорошо, – махнул рукой Макогон. – Ну ладно. Ну, если учебное…

Заорали, запрыгали здоровые парни, как дети, как необсохшие несмышленыши, которым принесли в детский сад новую заводную игрушку. Рванулись всей оравой к двум блестящим рельсинам, уложенным на шпалы, затопали сапожищами, разбрызгивая гравий на насыпи. Бежали радостные, довольные, кричали громко, хохотали и шлепали друг друга по спинам. Букварь видел рядом с собой смеющееся лицо Виталия, хотел крикнуть ему что-то и не нашел слов. Макогон семенил за ними, улыбался и мотал головой: «Ну и дурачье! Ну надо же! Ну и дурачье!» У рельсов застыли, замолчали, стали серьезными.