Истощение времени

Спиркин работал по пояс голый, и на его коричневых, отполированных плечах висела желтая стружка. Виталий курил, насвистывал иногда ломаные мелодии, небрежно таскал пилу, волочил ее по свеженастланным доскам и не замечал Букваря.

«Зойке стоит рассказать о вчерашнем, – подумал Букварь. – О Шушенском и Абакане». Потом он представил, как Зойка будет слушать его, зевать, вертеть головой и как скажет она на самом интересном месте: «Да, ты знаешь, вчера такой детектив показывали!..»

Виталий не замечал Букваря и во время обеда и во время ужина. Они сидели за одним столом, но Букварь значил для Виталия, видимо, не больше, чем солонка или треснувшая банка с перцем. Глаза у Виталия были печальные и словно бы жалели мир, людей, имевших несчастье заселить его, капусту, попавшую в щи, и корову, чье мясо варилось в котлах столовой.

На занятия к Макогону Виталий опять не пошел, и Букварь не стал уговаривать его. Он сидел рядом со Спиркиным, слушал все внимательно, с интересом и водил глазами за указкой Макогона. Указка эта была родной сестрой шушенской указки, двигавшейся в руках Марьи Григорьевны. Детство свое они, наверное, провели в одном детском саду, на одном дереве и о многом успели переговорить своими листьями.

Зойки у крыльца не было, и Букварь поплелся к женскому общежитию. Он увидел издали Зойку, крутившую обруч, и мальчишек, глазевших на нее.

– Вот видишь! – сказала Зойка.

Обруч, серебристый и легкий, летал у Зойкиной талии. Он был счастлив. Если бы он мог звучать, он бы фыркал и смеялся от удовольствия. Он крутился вокруг рыжей кофты и, когда уставал, спускался к бедрам. Ему нравилось облетать бедра, танцующие, обтянутые брюками, короткими и узкими. Он взлетал, отдышавшись, вверх и мелькал у рыжей кофты. Он не имел к Зойке никакого отношения. Он жил и летал сам по себе. Зойка стояла небрежно, без всякого напряжения, согнув руки в локтях и покачиваясь чуть-чуть. Лицо ее светилось и говорило: «Теперь-то вы видите, какая я красивая и изящная, теперь-то вы понимаете, какое у меня красивое и гибкое тело. А вы говорите, Брижит Бардо! А вы говорите, Ленка Перфилова с разъезда Щетинкина!..»

Мальчишки стояли, огорошенные полетом серебристого обруча, смотрели на Зойку заискивающе и не отпускали по ее адресу едких, неуважительных словечек.

– Хочешь попробовать? – спросила Зойка.

– Давай, – сказал Букварь.

Обруч сделал нервное, падающее движение, рванулся на колени Букваря и, не обратив внимания на неуклюжие ноги, судорожно пытавшиеся задержать его, свалился на землю. Букварь попробовал приручить обруч еще раз и еще, и для мальчишек наступили веселые секунды.

– Он же инвалид! У него в кармане пенсионная книжка!

– Дядь, ты инвалид!

– Просто ему нужен обруч с бочки!

– Инвалид, инвалид, у него живот болит!..

– Ладно вы, зародыши! – цыкнула Зойка. – Катитесь подальше. Собирайте металлолом. Пейте перед обедом рыбий жир. Это же мастер спорта по боксу. Не может же он сразу научиться такой ерунде.

– Да, – подтвердил Букварь, – сразу не научишься.

– Пойдем, Букварь, прошвырнемся.

– Ага, – сказал Букварь, – пойдем. Можно к стадиону.

Серебристый обруч успокоился на рыжем плече. Он покачивался легко и красиво, приспособившись к Зойкиным движениям. Она шла своей обычной, танцующей походкой, и все на улицах, улыбаясь, смотрели на Зойку. Танцевали Зойкины руки, бедра, ноги, плечи, грудь, глаза, и алюминиевый обруч тоже танцевал, покачиваясь. И в этом танце Зойкиного тела не было ничего пошлого, постыдного, все было легко и красиво, женственно, подчинено какому-то ликующему ритму, заставляющему прохожих и Букваря любоваться Зойкой и улыбаться ей. Зойкины глаза светились, пухлые губы двигались, словно пели что-то радостное, брызжущее: «Посмотрите на меня. Вы теперь понимаете, как здорово смотреть на меня? Вы чувствуете, что такое красота и радость? Улыбнитесь. Я хочу, чтобы все улыбались…»

– Наверное, – сказал Букварь, – у меня ничего не получится с этим обручем.

– Ну уж конечно. Это так просто!

– Тебе просто. Ты крутишь, как жонглер.

– Как я, ты, конечно, не сможешь. Я же все-таки выросла в цирке. А вообще научиться легко.

– В цирке?

– Как будто ты ничего не знаешь?

– Как будто я что-то знаю!

– Разве я тебе ничего не рассказывала?

– Ничего. Про ателье рассказывала.

– Ну вот. А я думала, что рассказывала. Я выросла в цирке. Отец и мать – алле гоп! – акробаты. Я тоже прыгала. Кульбит, сальто – и на плечах у папаши. «Какая маленькая девочка и уже так кувыркается!» «Теперь улыбнись зрителям. Направо, налево». Трещит барабан, и прожекторы слепят глаза. «Какая маленькая девочка…»

– А чего ты прикатила сюда?

– Знаешь, у меня была веселая семейка. Отец – бездарность, зубами цеплялся за цирк, халтурил, пил, подличал и вообще… И мать… Что их связывало? Все на лжи… Грим и фальшивые улыбки… Я не выдержала… Сбежала… Это было два года назад. Мне было тогда семнадцать… Ну ладно, хватит. Какой симпатичный парень!

– Что за парень?

– Прошел только что. Видишь, обернулся?

– Так себе. Знаю и его.

– Вот и стадион. Там есть за воротами рощица и поляна.