Как же понимал сам Ливий задачу историка? Его profession de foi изложена в авторском вступлении ко всему труду: «В том и состоит главная польза и лучший плод знакомства с событиями минувшего, что видишь всякого рода поучительные примеры в обрамлении величественного целого; здесь и для себя, и для государства ты найдешь, чему подражать, здесь же — чего избегать». Но если дело истории — учить на примерах, то примеры, несомненно, следует выбирать наиболее яркие, наиболее наглядные и убедительные, действующие не только на рассудок, но и на воображение. Такая установка сближает — по общности стоящих задач — историю и искусство.
Что касается отношения Ливия к своим источникам, то он, в основном, пользовался — к тому же довольно некритически — литературными источниками, то есть произведениями своих предшественников (младшими анналистами, Полибием). К документам, архивным материалам он, как правило, не восходил, хотя возможность пользоваться такого рода памятниками в его время, несомненно, существовала. Своеобразна у Ливия и внутренняя критика источника, то есть принципы выделения и освещения основных фактов, событий. Решающее значение для него имеет моральный критерий, а следовательно, и возможность развернуть ораторский и художественный талант. Так, например, сам он едва ли верил легендам, связанным с основанием Рима, но они привлекали его благодарным для художника материалом. Нередко у Ливия то или иное важное решение сената или комиций, новый закон, упомянуты мельком и вскользь, в то время как какой-нибудь явно легендарный подвиг описан подробно и с большим мастерством. Связь событий у него чисто внешняя; не случайно общий план огромного труда Ливия, по существу, примитивен и восходит к образцам, известным нам из анналистики: изложение событий дается последовательно, по годам, в летописном порядке.
Большую роль в произведении Ливия играют речи и характеристики. «Щедрость» историка на подробные, развернутые характеристики выдающихся деятелей отмечалась еще в самой древности. Что касается речей действующих лиц, то они составляют у Ливия наиболее блестящие в художественном отношении страницы его труда, но историческая их ценность, конечно, невелика, и они носят печать эпохи, современной самому Ливию.
Итак, у Ливия на первом плане — художественность изображения. Не столько
Таковы два основных направления (тенденции), характеризующих пути развития античной историографии. Но, строго говоря, мы можем иметь в виду оба эти направления лишь в том случае, когда речь идет об античной историографии в целом. Если же подразумевается лишь римская историография, то в ней следует считать представленным одно направление, именно то, которое на примере Ливия мы определили как художественно-дидактическое. Ни Фукидид, ни Полибий последователей в Риме не имели. Кроме того, не говоря уже о Фукидиде, но даже Полибий, живший, как говорилось, долгое время в Риме, все же был — и по языку, и по общему «духу» — подлинным и типичным представителем не просто эллинистической историографии, но и более широко — эллинистической культуры в целом.
Чем же все-таки объяснить, что направление, олицетворяемое именами двух выдающихся греческих историков и определенное нами как научно-исследовательское, не получило в Риме заметного развития? Явление это представляется нам закономерным и находит, на наш взгляд, свое объяснение прежде всего в том сопротивлении идущим извне влияниям, на которое уже указывалось выше. Поэтому римская историография, даже в пору своего расцвета и зрелости, представляла, в значительной степени, лишь дальнейшее развитие, лишь более совершенную модификацию все той же древнеримской анналистики. Принципиальных изменений почти не произошло, и потому именно в смысле своих принципиальных установок корифеи римской историографии, например Ливий (это мы уже частично видели), Тацит, Аммиан Марцеллин, не столь уже далеко ушли от перечисленных в своем месте представителей поздней (а иногда и ранней!) римской анналистики.