История животных

Эллада не смогла отстоять своих высших ценностей и только на исторически краткое время, 200–300 лет, реализовала их в действительно гармоничной форме, потому что и сами эти ценности не были еще проведены в жизнь последовательно: Аристотель проповедовал естественность рабства и генетическое превосходство греков над варварами, “рабами по природе”. Александр в этом плане смотрел на вещи шире, но восточные идеалы иерархичности и всемогущего государства затмили для него нечто в конечном счете более высокое: афинские принципы свободной и суверенной личности. Аристотель не мог не проникнуться ими (с упомянутыми ограничениями), хотя бы во время своего двадцатилетнего пребывания в школе Платона. Соответственно перипатетическая наука — это не сборники предписаний, как бы исходящих свыше, подобно, например, наиболее архаическим гиппократовским памятникам. Напротив, это уже экзотерическая и обращенная к свободному и даже непредвзятому читателю или слушателю система доказательств, какую мы имеем в “Органоне”, или, по крайней мере, систематизированное, аргументированное связное описание.

Для такого описания, впервые в столь развернутом виде данного именно в “Истории животных”, характерно преломление материала под углом зрения проблематики “единого и многого”, которая разрабатывается в разделах “Метафизики”, предположительно написанных одновременно с “Историей животных”: “...что же делает человека единым и почему он единое, а не многое, например живое существо и двуногое, тем более если имеются, как утверждают некоторые, само-по-себе-живое существо и само-по-себе-двуногое?” (Метафизика, VIII, 1045а). Вся “История животных” — развернутый аргумент в пользу того, что, придавая группе живых существ статус вида какого-либо рода, мы воспринимаем род как материю, а вид — как форму, т. е. эйдос. Описание животного мира в “Истории животных” начинается с констатации его качественного единства и затем лишь количественного разнообразия (кн. первая, § 3), затем добавляется более сильное средство установления единства животного мира — аналогия (“ведь что у птицы перо, то у рыбы чешуя” — § 4) и далее все живое предстает как набор модификаций нескольких изначальных форм и функций по уровням общности.

Мир, просматриваемый за текстом “Истории животных”, имеет значительные отличия от мира более поздних произведений Аристотеля на биологические темы. Он, прежде всего, не столь утрированно целесообразен и цикличен: сравним чисто описательное (по отношению к характеру частей организма) начало книги первой “Истории животных” и полное торжество принципа целесообразности в книге IV “Метеорологики”. Вместо представления о форме, как бы лепящей материю, находим в “Истории животных” единый стихийный порыв “природы”, “фюсис”, обозначаемый иногда также как “дюнамис” (см. примеч. 2 к кн. шестой; к этой центральной идее концептуального аппарата “Истории животных” мы еще вернемся).

В “Истории животных” не встречается ни позднеаристотелевского понятия и термина “энергия”, ни столь первостепенного, например, уже для трактата “О душе” неологизма “энтелехия”. Сталкиваемся здесь и с рядом более частных отличий от позднейших трактатов в понимании развития организма, а равно в истолковании отдельных начал (стихий) и их свойств. Так, стихия земли в той же книге IV “Метеорологики” сближена с началом холода, а в “Истории животных” и в трактате “О частях животных” точка зрения иная (см. примеч. 33 к кн. третьей). Согласно § 21 книги десятой нет отделения семени от каждой части тела, иначе пришлось бы признать, что целое присутствует одновременно в каждой своей части; но глава XX книги первой “О возникновении животных” как раз это и признает, причем в трактате “О возникновении животных” автор вообще отказывается от важного для “Истории животных” понятия “женское семя”. Все эти расхождения могут быть объяснены тем, что “История животных” написана раньше, чем “Метеорологика”, “О возникновении животных” и “О душе”. “История животных” создана Аристотелем в период его наибольшего отхода от платонизма и погружения в естественно-научный материал; позже он вновь приблизился к свойственному его учителю, Платону, признанию самостоятельного и первостепенного значения сверхчувственной реальности, однако приблизился уже обогащенный эмпирическим материалом “Истории животных” и теоретико-биологических трактатов, а также разработанным во многом на их же наглядной основе исследовательским аппаратом четырехаспектной причинности, энергии, энтелехии и т. д. (Diinng, 1966).