История Византии. Том I

Пожалуй, ни в одной области византийской культуры различие между IV—VI столетиями и иконоборческой эпохой не было столь заметным, как в сфере литературы. IV—VI века жили еще античными традициями—с VII столетия все отчетливее проступает вульгаризация литературы. Классические традиции теряют смысл; ощущение преемственности культуры, восходящей к античным временам, перестает быть актуальным. Рафинированная имитация древних образцов находит все меньше читателей. При этом в условиях специфической духовной ситуации раннего средневековья вульгаризация литературы неизбежно должна была вылиться в ее сакрализацию: удельный вес жанров, связанных с жизнью и запросами церкви и монастыря, сильно возрастает. Житие и литургическая поэзия, оттесненные в VI в. на периферию литературного процесса, оказываются теперь в его центре.

На пороге иконоборческой эпохи стоит Андрей Критский (ок. 660 — ок. 726). Ему принадлежит покаянный «Великий канон», вошедший в поговорку из-за своего объема (250 строф!). Канон — более усложненный вид литургической поэмы по сравнению с кондаком: так, он предполагает наряду со строфами еще и более высокие единицы членения текста («ихи» и «песни»). Андрей заметно подражает Роману Сладкопевцу, но заменяет простоту своего образца тяжеловесной пышностью. Отдельные захватывающие места тонут в иератическом многословии: по выражению одного исследователя, здесь «тема раскручивается, как бесконечная спираль».

По понятным причинам литературная продукция иконоборцев почти полностью утрачена. Но их теологический рационализм наложил явственную печать на творчество их оппонентов; последние логикой борьбы принуждены были культивировать рационалистические методы. В обстановке яростных споров предельно оттачивались навыки рассудочного и схематичного мышления.

Крупнейшим полемистом православной партии был Иоанн Дамаскин. Роль Иоанна Дамаскина в истории философии велика; истории литературы он принадлежит как гимнограф. Но Дамаскин и в своей поэзии остается ученым: рассудочный характер его творчества проявился, в частности, в том, что он снова реставрирует в литургической лирике отброшенную еще Романом Сладкопевцем классическую просодию. До необычайной усложненности доводит Дамаскин архитектонику канона, дополняя ее хитроумнейшими акростихами и превращая в какую-то кристаллическую структуру, воздействующую на воображение своей продуманностью и замкнутостью. Схоластический пафос рассудочной стройности торжествует у него над эмоциональной теплотой Романа или Андрея Критского. Лишь иногда (преимущественно в тех гимнах, которые отступают от классической просодии) у Дамаскина прорываются более простые и выразительные мотивы. Это относится, например, к его знаменитому заупокойному гимну, который известен русскому читателю по древнему славянскому переводу («Кая сладость житейская, все привременных пристрастие...») и по довольно точному рифмованному переложению А. К. Толстого («Какая сладость в жизни сей земной печали не подвластна?...»)³¹.

Утонченные песнопения Дамаскина и его сотоварищей (Иосифа Студита, Иосифа Сикелиота, Косьмы Дамаскина и др.) вытеснили из обихода гимны Романа Сладкопевца, казавшиеся теперь слишком примитивными. Когда в XIV в. историк Никифор Ксанфопул составил стихотворный перечень классиков литургического жанра (всего из 11 имен), Роману в нем вообще не нашлось места.

На рубеже VIII—IX вв. жили Феофан и Никифор — виднейшие историки тех лет (см. о них выше, стр. 9—10). К началу IX в. относится и подъем агиографии.

Любимый герой житийной литературы IX в. — мученик эпохи иконоборчества. Типичнейший среди них — Стефан Новый, житие которого было написано диаконом церкви св. Софии Стефаном 42-года спустя после смерти святого³². Конечно, подробности жизни Стефана Нового были уже забыты, но автор смело творит их, сплетая сочиненные им речи императора с благочестивыми чудесами: богородица во сне явилась матери Стефана Нового и предсказала рождение ребенка; святой исцелил слепого и заранее знал будущее; после его казни поднялась буря и обрушилась на зеленеющие пашни вокруг Константинополя.

Стефан Новый живет не для себя, но для бога: земные блага и собственная плоть его не интересуют — он переносит оскорбления, побои, темницу, но ничто не сбивает его с прямого пути; сомнения ему неведомы, и без колебаний отдает он жизнь за идею, заиконопочитание. Смерть Стефана описана с мельчайшими подробностями, со сладострастным любованием муками: толпа тащила его по улице, била палками по голове, пока не забила до смерти; издевались и над бездыханным трупом: отрезали пальцы, рассекли живот, из горящего костра вытащили обгорелое полено и раздробили череп, так что мозг вытек на мостовую.