История с одним мальцом

— Ну, если бы я видела, что ты ревнуешь, я бы тебя пожалела, потому что знаю, что такое ревность. А так — в чем же заслуга?

— Да вообще-то я брезглив пить из стакана после другого.

Она звонко ударила его по щеке. Больно не было, и обиды он не чувствовал. Раскаяния тоже, и потому не знал, что делать. Глядя на его растерянное лицо, она рассмеялась:

— Я не обиделась, потому, что ты просто глуп. Но тебе хотелось меня оскорбить и потому ты должен был это получить — твоя же логика. Что ж ты растерялся? Не узнаешь разве?

Тогда засмеялся и он, схватив в радостном порыве ее за руки.

— А ты, оказывается, умница.

Провожая в тот раз ее домой, он смотрел на нее влюбленными глазами, гордился собой, и, возвращаясь к себе, всю дорогу рассеянно улыбался.

Но потом, оставшись один, он понемногу словно протрезвел и все это ему перестало нравиться: то, что она тут была умнее его, а он — таким дураком, как на ладони, она его учила, а насчет «стакана», пожалуй, это было сказано так, как и есть на самом деле, а не чтобы задеть ее. И потом, как у нее было с этим доцентом? Она так загадочно о нем молчит, ни полслова никогда.

В следующий раз, выбрав момент, он спросил у нее:

— Ты с ним видишься?

— Опять ты за свое?

— Ну, не сердись, — он изменил тон на более дружелюбный делая вид, что сочувствует и понимает, лишь бы выведать у нее то, что хотел, — могу я знать, раз мы вместе?

— Нет, не вижусь, если хочешь.

— Боишься? — он хотел спровоцировать ее на признание в любви к доценту и в равнодушии к нему самому. Но когда услышал то, чего добивался, то был оскорблен:

— А я? Чего же ты со мной?

— Из любопытства.

— И все?

— Но это уже много.

— Как ты высоко себя ценишь.

— А ты думал, ты один такой — высоко себя ценишь?

— Я? С чего ты взяла? — струсил он, вспомнив сразу все, что было в Москве.

— Да за версту видно.

— А ты… ты, — с досады он искал, чем бы ее тоже задеть, — любопытство часто тебя мучает?

— …Ну, ладно, я пошла.

Пока она одевалась, он одумался:

— Я тебя обидел?

— Нет, просто надоел.

И она ушла. Он чувствовал себя последним занудой, досадовал на себя, был зол на нее, но деваться ему было не куда, пришлось, скрепиться и проглотить обиду, зажать ее на время.

— Я больше не буду, — сказал он, увидев ее на следующий день в институте и делая покаянное лицо.

А она посмотрела на него, как ни в чем не бывало, так, что он даже пожалел о своем раскаянии и подумал, что можно было, наверное, и не унижаться. Но вообще-то был и рад, что так просто все обошлось, только про себя в который раз удивился легкости ее характера и время от времени исподволь и с любопытством на нее поглядывал. Она была в хорошем настроении (что было с нею скорее правилом, чем исключением), непринужденно болтала о всяких пустяках и ничего не помнила о вчерашнем. За разговором она просунула руку под его локоть и так вела его по коридору. Ему было неловко: в институте все слишком хорошо знали ее историю с доцентом, и он сейчас чувствовал себя его преемником. Но ей не было дела, и он терпел. А через несколько минут ему и самому уже это нравилось. Вернее, нравилась она и он гордился ею, гордился перед другими, что она рядом с ним и держит его под руку.

Приезжала проведать его мать. Случайно на улице перед домом встретилась с Ритой. Обо всем, похоже, догадалась (вид у Риты всегда был откровенный), ничего не сказала, но, кажется, про себя была довольна. Это ее молчаливое одобрение вызвало у него чувство тщеславной гордости. И только на заднем плане где-то кольнула беспокойством мысль о том, что мать явно видела в Рите временную забаву для сына, предмет мужских удовольствий — так она ее себе определила, зная своего сына и полагая, что Рита совсем не его тип и ему не пара. А он так не считал.

Беспокойство мелькнуло тенью и ушло с отъездом матери, и только напоминало о себе, когда он писал ей письма или когда в присутствии Риты вспоминал почему-нибудь о матери. В детстве он был очень привязан к матери, и многое из того, что он делал, делалось для нее, а не для него самого. Что-то из этого оставалось в нем и сейчас.