История с одним мальцом

Однажды я, продвигаясь по своей борозде, довольно сильно всех обогнал и шел впереди. Потом начался небольшой дождик, но работу пока не бросали. Я притерпелся и, задумавшись, совсем перестал замечать дождь. Вдруг я очнулся от отдаленного взрыва смеха. Я распрямился и, оглянувшись, с изумлением увидел, что остался на поле совсем один, а весь народ собрался под крышей стоявшего на краю поля сарая. Пока я подходил, смех смолк. Я только расслышал конец разговора:

— Душу, наверное, спасает…

— Грешно смеяться над больными людьми.

Но я им тут же утер нос. Я подошел и стал разговаривать с одиноко стоявшей поодаль Олей. Испытанная броня от любых насмешек — ты разговариваешь с женщиной. Такую карту крыть было нечем. Весельчаки сразу скисли и стали отворачиваться, пытаясь не замечать нас.

— Надо мной смеялись? — спросил я Олю. Она помедлила с ответом и, подняв на меня глаза, сказала мягко:

— Да.

— Чего смеялись?

— Так… от нечего делать. Не обращай внимания.

— Плохо работаешь — плохо, хорошо работаешь — тоже плохо, — пожаловался я. Она посмотрела на меня, показывая, что понимает.

На другой день было опять солнечно и сухо. Работать совсем не хотелось. Но я выдерживал характер, решив добиться какого-нибудь одного конца. Во время всеобщего затяжного перекура, чтоб не сидеть глупо без дела и в одиночестве белой вороной, я пошел в ближайший лесок погулять. Тихо было в лесу, хорошо. Я задумчиво брел, шурша листьями, глядя себе под ноги. Вдруг внимание мое привлек чей-то приглушенный стон, который доносился, как мне показалось, из сарая, стоявшего на поляне. Я рассеянно подошел и заглянул внутрь сквозь щель в досках…

Там была Ольга со своим… Меня они не видели.

Я отвернулся тут же и пошел прочь. Я выбрался на поле и шел вдоль борозды. На корточках уже сидели люди, я шел прямо по картошке, которою они собирали. Под ноги мне попалось пустое ведро — я с силой пнул его ногой, так, что оно закувыркалось и загрохотало. Потом стояло уже почти полное — я пнул и его, потом еще одно…

Помню только, что кто-то схватил меня сзади за плечо. С перекошенным лицом я, не вынимая рук из карманов, с вызовом обернулся — и получил сильнейший тычок ладонью в нос. В глазах потемнело. Из носа потекла кровь. Я даже не видел, кто меня ударил, мне было не до того. Я вытирал руками кровь и выступившие от боли слезы, потом лег на спину на пустые мешки, пытаясь остановить кровь. Подошли люди. Кто-то уже прикладывал к моей переносице смоченный холодной водой платок.

— Что это с ним?

— Моча в голову ударила, не мочился долго.

— В труде парень разочаровался.

— А кто его?

— Не знаю, не видел.

— И я не видел.

— И я…

Я поднялся и, прижимая платок к лицу, пошел в поселок. У дома, где нас разместили, мне навстречу попался наш старшой — он бежал из конторы в поле.

— Ты чего?

— Упал.

— Ну, что ж ты так неосторожно? — и полетел дальше.

Но вечером, придя с поля, он зажал меня в углу.

— Тебя ударили?

— Нет.

— Кто это сделал?

— Я сам упал.

— Я обещаю тебе — не будет огласки. Мы разберемся здесь сами…

— Упал я.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

— Ну, тогда уж молчи до конца. Чтоб нигде потом… понял?

Я промолчал.

— Может, тебе домой уехать?

Я остался и неделю еще чувствовал на себе бросаемые исподтишка взгляды: любопытные, злорадные, хмурые — всякие. И от того, что я не знал, кто из них меня ударил, мне казалось, что это был не один кто-то, а все они.

В институте по возвращении расползлись слухи. Никто ничего толком не знал, и оттого за сем этим чудилось нечто ужасное. Во всяком случае лица у моих однокурсников при встрече становились задумчивыми, а сами они — удивительно неразговорчивыми.

Левушка — он был с другого факультета — на забыл доброго слова и поведал мне о затеянной за моей спиной возне: какой-то Гоша из нашего отряда (кто такой? Я его и не помнил совсем) бегал теперь по институту — юркий, маленький, но напыженный, а в отряде его и не видно было — готовил статью в институтскую многотиражку о нашем отряде. И в нее он хотел вставить меня, как отрицательный пример. Он уже переговорил обо мне с отрядным начальством. Командир вначале вообще не хотел никаких отрицательных примеров — Гоша его как-то уломал. Но все карты путала картошка: там я работал хорошо, был назначен бригадиром (здесь, в институте, это уже не казалось шуточным делом). Ходили, правда, слухи о каком-то скандале, но официальных фактов не было. «Картофельный» начальник наотрез отказался что-либо подтвердить. Да еще припугнул сунувшегося к нему Гошу, упомянув туманно о клевете. Тогда перепугался и командир отряда, сообразив, что фактов не было и у него, и начал жевать Гоше мочало насчет того, что хорошо бы, если бы этот вопрос был поднят на итоговом собрании нашего стройотряда, а статья в газете тогда же как бы отразила обсуждение на собрании. Гоша подхватил эту идею, носился с ней по институту и, пробегая мимо, бросал на меня значительные взгляды.

Все это было неприятно, но в общем-то уже не важно. Дело в том, что я решил покончить с собой.