История Петербурга в городском анекдоте

А это город Питер,
Которому еврей нос вытер.
Это город русский,
Хохол у него французский,
Рост молодецкий,
Только дух немецкий!
Да это ничего — проветрится.

Ему вторил другой балаганный затейник с накладной бородой и хитроватой улыбкой плутоватого деда:

Черной Речкой немцы завладели,
В Павловске евреи засели,
А с другой стороны чухонские иностранцы —
Господа финляндцы.

Вопреки расхожему мнению, ведущему свое начало от блестящей пушкинской метафоры «на берегу пустынных волн», Петербург вырос далеко не на пустом месте. Только в границах исторического центра города существовало около сорока различных поселений. Некоторые из них еще до шведской оккупации Приневья принадлежали Новгороду. Но большинство этих поселений были финскими. До сих пор в топонимике многих исторических районов Петербурга отчетливо слышатся финские интонации: Купчино, Парголово, Автово, Кавголово, Шушары, Коломяги…

В начале XVIII в. район от Мойки в сторону современной Дворцовой площади, где находилась финская слобода, называли «Финскими шхерами». Проживали финны и на Выборгской стороне. Они старательно подчеркивали свою самостоятельность и автономность и даже Петербург называли по-своему — «Пиетари». Авторитет трудолюбивых и добросовестных финских крестьян в Петербурге был настолько высоким, что среди русских молочниц сложилась языковая традиция произносить слова «молоко», «масло», «сливки» на финский манер. Этим они старались продемонстрировать высокое качество своего товара. А широко распространенный в Петербурге XIX в. образ девушки-молочницы с Охты был запечатлен Пушкиным в «энциклопедии петербургской жизни» — поэме «Евгений Онегин»:

С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.

Кроме молока финские крестьяне снабжали постоянно растущее население столицы и другими продуктами как животноводства, так и земледелия. Постепенно складывался так называемый «Финский пояс Петербурга», обитатели которого, или «Пригородные чухны», как их называли в обиходной речи, долгое время довольно успешно справлялись с этой задачей.

Финские крестьяне были постоянными и непременными участниками всех, особенно зимних, петербургских народных гуляний. Тысячи извозчиков наезжали в Петербург на две короткие масленичные недели со своими легкими расписными, празднично украшенными санками, которые, как и их возниц, петербургские обыватели называли «Вейками» — от финского слова «veikko», что в переводе означает «друг», «товарищ», «брат». Считалось, что не прокатиться на масленице, как тогда говорили, «на чухне», все равно что и самой масленицы не видеть. Это было красиво и весело. А главное — дешево. Дешевле, чем у русских ямщиков. Плата за проезд в любой конец города составляла тридцать копеек. Широкой известностью пользовалась в Петербурге поговорка финских легковых извозчиков, которую, коверкая язык, любили повторять горожане: «Хоть Шпалерная, хоть Галерная — все равно тридцать копеек». В доказательство сравнительной доступности финских извозчиков приводился анекдот о своих, доморощенных «Ваньках»:

Нанимает одна дамочка извозчика, чтобы доехать от Николаевского вокзала до Николаевского моста. «Ванька» за такой пробег требует полтинник.

— Помилуй, Господь с тобой! — восклицает барыня. — Полтинник? Двугривенный! Тут два шага.

А «Ванька» ей в ответ:

— Широко шагаешь, барыня, штаны порвешь.

О неторопливых, добродушных финнах, приезжавших на праздники в Петербург, по городу ходили веселые анекдоты.

Приехал чухна на Пасху в Петербург и по совету русских приятелей пошел в церковь.

— Ну, как, — спросили его друзья, когда тот вернулся, — понравилось?

— Понравилось-то понравилось, только вот ничего не понял.

— ?!

— Выходит поп и, обращаясь к толпе, кричит: «Крестовский остров», а толпа ему хором отвечает: «Васильевский остров».

Русские хохочут над простодушным финном, которому в пасхальном приветствии: «Христос воскрес — воистину воскрес» слышатся названия островов. Финн не понимает, но тоже смеется.

До сих пор в Петербурге бытует ругательство: «чухна парголовская». Это ругательство пришло к нам издалека. Известен петербургский анекдот, относящийся к середине XIX в.