История ошибок

Мякишев оглянулся назад. Там были только рыдания, стоны и проклятия. Он оказался на границе света и тьмы, жизни и смерти. Он не любил старый мир, исчезающий у него на глазах, и все же он принадлежал к этому миру. Мякишева пронзило острое чувство сострадания к этим жалким, замордованным человеческим существам. Они заслуживали гибель, но Мякишев не имел морального права судить их. По его щекам потекли слезы. Лишь оказавшись по ту сторону человеческого, Мякишев, наконец, ощутил ценность жизни. Он захотел хоть чем-то помочь своим братьям и сестрам, прекрасно понимая безвыходность их положения. Проводник по имени Отрюгг мог сделать для людей только одно: снова стать человеком и разделить общую для всех судьбу.

– Я выбираю смерть, – сказал Мякишев.

– Что ж, это твой выбор, – сказал чоран.

Семейство Романьковых как всегда собралось за столом к обеденному часу. Присутствовали все: пузатый отец, чинно поглаживавший усы и глубокомысленно изрекавший в поучение сыновьям классические тривиальности; хлопотливая мамаша, суетившаяся у плиты и внимательно следившая за тем, чтобы главное блюдо не успело остыть до того, как благополучно попадет в желудки семейства; младший брат с угрюмым лицом и не менее угрюмой манерой отвечать односложными репликами на любые вопросы, исходившие от двух ранее упомянутых персонажей.

Отсутствовал только старший сын, который по обыкновению читал, запершись в своей комнате.

– Сынок, спускайся, пора обедать, – пропела звонким голосом мамаша.

– Опять поди небось читает, – пробурчал отец.

– Далбан, – вставил свою реплику младший брат.

Старший сын закрыл книгу, состояние которой могла бы адекватно передать идиома «зачитанная до дыр». Имя автора на обложке тоже сильно затерлось, можно было различить только последние три буквы «бек», а первые – уже прочитывались не столь ясно: то ли «али», то ли «уэль».

Когда старший сын сел за стол, отец не преминул возможностью пожурить его за опоздание. Но дело не ограничилось претензиями к непунктуальности. Отца понесло, и в его гневную тираду начали вплетаться типичные элементы недовольства сыновней тенденцией к тунеядству. Мать, в силу материнской любви, понуждавшей ее принимать сына таким, какой он есть, заступалась за него перед отцом. Но это раззадоривало того еще больше.

– Ты посмотри, какой он жирный! – орал он, захлебываясь слюной, – Только и знает, что читать свои поганые книжки! Нет бы пойти поработать, как нормальный человек!

– Угу, угу, – мыча, поддакивал младший брат.

Старший сын медленно закипал. Ему уже порядком надоели все эти семейные сцены, разыгрывавшиеся на его памяти чуть ли не каждый день. Конечно, глубоко внутри он признавал правомочность отцовских слов, но от этого было только еще обиднее. Старший сын тяготился своим уродством, которое заключалось в его неизбывной страсти предаваться метафизическим размышлениям. Правда, таковыми их считал только он сам. Его друзья наотрез отказывались признавать метафизикой музыку «Audioballeys» и ироничные книжонки Бегбедера, хотя они легко сходились на метафизической почве алкоголя.

Отец не унимался и принялся за самое больное.

– Да у него даже бабы нет, – эту фразу отец произнес с особой садистской жестокостью, и это было последней каплей.

Старший сын наконец-то решился дать отпор, пускай только словесный (по другому он и не умел, как никак по образованию он был филолог), но все же отпор. Годами копившаяся злость подступала к горлу, готовая излиться вербальной желчью, матерной инвективой, которая изобличила бы ханжеское лицемерие отца. На минуту старший сын почувствовал себя Кафкой, но вспомнив, что у того так и не вышло одержать победу над батей, поморщился и отказался от подобной культурной параллели. За секунду до того как старший сын, Владимир Романьков, начал бы свой квазигамлетовский монолог, за окном послышался шум и замерцал белый свет, который почти сразу поглотил семейство Романьковых, в том числе и пресловутого старшего сына, так и не высказавшего вслух своей заветной и бессильной мечты, что надо было мутить в 90-х.

Е. безумно нервничал. В эту ночь ему предстояло лишиться девственности. Он судорожно дышал и трясущимися пальцами листал «Этюды о симметрии» Вигнера. Но автор основ теории симметрий в квантовой механике мало чем мог помочь юному шизоиду, который не имел совершенно никакого опыта в подобного рода делах.

О. тоже нервничала. Сегодня она позволит Е. сделать важный шаг в их отношениях. Она дала понять ему это во время беседы за чашкой кофе в столовой университета. Конечно, ее волнение не шло ни в какое сравнение с мандражом, охватившим Е. Все-таки у нее это был не первый раз.

Вечером они встретились.

Е. неловко болтал о Лакане, стараясь умными разговорами замаскировать свою неуверенность.

О. начала позевывать. Она не любила тянуть кота за яйца и поэтому сразу перешла к делу:

– У меня дома никого нет, – сообщила она Е. как раз в тот момент, когда он говорил про перверсивный субъект политики.

Е. сглотнул.

– Ну так как? – деловито осведомилась О.

Е. нервозно кивнул.