История одного мальчика

В той же степени, в какой его ничто не связывало с прошлым, он пытал интерес ко мне, поскольку я мог говорить с ним обо всем, кроме спорта. Я вовсе не намекаю на то, что нас объединяла большая задушевная дружба (такого рода дружба возникла позже, с другим учителем и его женой). Но все-таки мы с мистером Пуше вместе ходили в церковь. В Итоне мы должны были каждое воскресенье посещать службу, которую обычно вел наш школьный англиканский капеллан, наделенный поразительной красотой и великолепным мастерством лыжника, но обделенный воображением мальчик-переросток, наладивший с Господом Богом на редкость непринужденные, шутейные отношения. Компанейская атмосфера Итона препятствовала любому проявлению самодовольства, и капеллан, в соответствии с правилами, вел себя так, будто Иисус чересчур задирает нос и Ему неплохо бы поубавить спеси. Когда капеллану приходилось актерствовать, дабы вызвать в душах публики потрясение („И тогда, на третий день, восстал Он из мертвых“), от притворного изумления глаза его расширялись („О, прииди же!“), а закончив говорить, он скептически посмеивался (одному Богу известно, как удавался ему этот трюк). Мистер Пуше был слишком благоразумен, чтобы выражать недовольство капелланом, однако я уверен, что Пуше, как добропорядочный католик, считал недостаточной ежедневную утреннюю службу по будням, стремясь выслушать и более пространную воскресную проповедь. Мы отправлялись с ним в веселые тайные поездки, полуэтнографические экспедиции в его стареньком автомобиле, на разнообразные церковные службы: на одной неделе в православную церковь, на другой в католическую, на третьей в баптистскую — духовный „шведский стол“, который я считал естественным продолжением своих прежних религиозных метаний.

У мистера Пуше были очень полные губы цвета малинового мороженого, еще не вынутого из упаковки, не обесцвеченного облизыванием, и слегка выпуклые глаза, светлые и подернутые влагой, как у спаниеля. Его оливковая кожа была очень тонкой, а усы, хотя и тщательно выбриваемые каждое утро, к полудню появлялись в виде черной полоски и росли не над самой губой, а в некотором отдалении, напоминая узкую, строго горизонтальную черточку, которую мог бы провести ребенок в канун Дня всех святых. Крепкая грудь была от живота до плеч покрыта мягкими, блестящими завитками черных волос; соски были маленькие и почти фиолетовые. Его живот, весь в мышечных складках, выделялся, точно особая зона, укрытая аркой грудной клетки и огороженная тазовыми костями — в форме черепашьего панциря. Эти его прославленные ноги оказались удивительно тонкими. Они ничуть не напоминали те мощные механизмы, которые я ожидал увидеть. Будучи наивным материалистом, по крайней мере когда дело касалось мужчин, я упускал из виду то удивительное чувственное влечение, которое способны возбуждать конечности. Откуда бралась его сила? Когда он бывал неподвижен, куда девалась вся его скорость?

Во время наших экспедиций я сидел рядом с ним на жесткой деревянной скамье или стоял подле него под пыльной люстрой, слушая доносившееся из-за иконостаса пение мужских голосов, и уже почти чувствовал себя его любовником — а почему бы и нет, ведь он был таким же никому не нужным мужчиной, как я, всеми отвергнутым мальчиком.

Каждое утро, ровно в шесть, он выходил на беговую дорожку и бегал в тумане, с секундомером в руке, выпуская изо рта клубы пара, но бежал он явно к закату своей карьеры. Я понятия не имел, сколько ему лет (двадцать с чем-то), но физически он, несомненно, слабел. Полюбуйтесь на него: на смуглых щеках ни кровинки, меж лиловыми губами виднеются влажные белые зубы, ноги худые и кривоватые, с плотными, не набухшими икрами, все его тело столь интеллигентно, что, несмотря на волосатость, ничто в нем не напрашивается на сравнение с животным. Это осторожный, оторванный от жизни человек, который спит один, встает до зари, бегает, гладит свои армейские брюки, стрижет свои великолепные ногти без единого заусенца, без единой лунки, но состоящие, похоже, из бесчисленных слоев прозрачного лака, это человек, никогда, кажется, не испытывающий ни головной боли, ни похмелья, прекрасно отлаженная машина, работающая, однако, на холостом ходу, это человек, который к каждому новому впечатлению (распахиваются двери иконостаса, и темный неф заливается светом свечей: Христос воскресе) относится со слегка отстраненным любопытством, и все-таки до сих пор ничто не задело его за живое. Человек ранимый и равнодушный. Человек, с которым что-то должно случиться.