История одного мальчика

Оба Корка «делали карьеру», он — на работе, она — в светском обществе; мне они казались обворожительными мошенниками. Особенно меня восхищало то, как мать Кевина, типичная представительница богемы, алкоголичка и склочница, настолько укротила свой пылкий нрав, что добилась приглашения на несколько торжественных «приемов», устраиваемых Женским клубом и даже клубом «Стейнвей» (члены «Стейнвея» выдавали себя за скромное собрание дам, которым нравится играть в четыре руки обработки симфоний «мистера Гайдна», хотя на самом деле там собирались сливки высшего общества). Стремясь покорить все эти высоты, к концу недели миссис Корк в разговорах с нами превратила свои «черт подери!» в «ах, Боже мой!». Я не мог не восторгаться тем, как миссис Корк делает вид, будто ее шокируют невинные нарушения приличий, которые так возбуждали мачеху. Я был почти уверен, что миссис Корк якшалась с настоящими сумасбродами, даже с незамужними парами — это мне просто подсказывала интуиция. Когда я как-то раз взял ее с собой покататься на лодке, мы с ней с удовольствием поговорили об опере. Мы заглушили мотор и дрейфовали по течению. Я отбросил церемонии и сделался до женоподобия оживленным, она отбросила церемонии и сделалась грубой: «Ах, мальчик мой, — пообещала она, говоря с ирландским акцентом, — если хочешь услышать прекрасное пение, я поставлю тебе пластинки Джона Маккормака[1], ты так, черт подери, изрыдаешься, что выплачешь все свои треклятые глазенки. А от «Lucevan le stelle» у тебя и вовсе яйца окоченеют». Я орал от восторга — мы были заговорщиками, оказавшимися вдвоем в этом мире бестрепетных душ. Я мечтал убежать из дома и стать великим певцом; гуляя в саду, я исполнял вокализы.

К той ночи полного взаимопонимания мы еще не достигли, но я ее уже раскусил. Судьбе было угодно, чтобы она оказалась не на сцене Ла Скала, а в этом американском коттедже, замужем за приветливым тучным дельцом. Теперь ее задача заключалась в том, чтобы снискать расположение людей, которые могли бы способствовать карьере мужа (юрисконсульта в одной из отраслей промышленности); ирландский акцент и темперамент она сохраняла ровно настолько, чтобы оставаться «своеобразной личностью». Как несомненно успела заметить миссис Корк, в нашем кругу своеобразные личности — светские женщины с некоторыми странностями — преуспевали. Однако она не заметила, что эти своеобразные личности были богатыми старыми аристократками. Вновь прибывшие, в особенности те, кто не обладал большим состоянием, образовывали обычно притягательную, но бесцветную хоровую группу за спинами немногих наших бесшабашных примадонн.

— Пора спать, мой юный друг, — сказал наконец папа.

Внизу, в разноцветном свете стеклоблочного бара, я разделся и, оставив на себе лишь спортивные трусы и футболку, поспешил в темную спальню и юркнул в свою койку. Ночи на озере холодные, даже в июле; я укрылся двумя толстыми одеялами, которые сушились в тот день во дворе и теперь пахли сосновыми иглами. До меня доносились голоса взрослых. Металлические отдушины проводили звук куда лучше, чем тепло. Разговор, который в моем присутствии казался мне оживленным и откровенным, уже сделался чопорным и натужным. То и дело звучал натянутый смех. Паузы становились длиннее. Наконец все пожелали друг другу доброй ночи и направились наверх. Еще пять минут стонущих труб, журчащей воды в туалетах и глухого звука шагов. Потом долгие приглушенные совещания обеих пар в постели. Потом — тишина.

— Ты не спишь? — окликнул меня со своей койки Кевин.

— Нет, — сказал я. В темноте мне его не было видно, но я определил, что его раскладушка стоит в другом конце комнаты; слышно было, как между нами спит на своей раскладушке Питер.

— Сколько тебе лет? — спросил Кевин.

— Пятнадцать. А тебе?

— Двенадцать. Ты с девчонками спал?

— Конечно, — сказал я. Я знал, что всегда смогу рассказать ему о чернокожей проститутке, к которой как-то ходил. — А ты?

— Не-а. Нет еще. — Пауза. — Говорят, их надо разогревать.

— Совершенно верно.

— А как ты это делаешь?

Я читал руководство по супружеской жизни.

— Ну, убавляешь, там, свет и первым делом долго целуешься.

— В одежде?

— Конечно. Потом снимаешь с нее блузку и играешь ее грудями. Но очень нежно. Слишком грубо нельзя — они этого не любят.

— А она твой конец в руки берет?

— Не всегда. Если женщина поопытней и постарше, то может.

— Ты встречался с женщиной старше тебя?

— Один раз.

— Говорят, они становятся дряблыми.

— Моя подружка была красивая, — сказал я, обидевшись за воображаемую даму.

— А правда, что у них внутри мокро и скользко? Один малый говорил мне, что это похоже на мокрую печенку в молочной бутылке.

— Только если их до этого достаточно долго ласкать.

— Сколько?

— Часок…

Тишина была насыщена глубоким раздумьем — казалось, слышно, как бьется о наволочку ресница.

— А еще ребята у нас дома. Соседские мальчишки.

— Ну и что? — спросил я.

— Мы все потягиваем друг друга в очко. Ты этим когда-нибудь занимаешься?

— Конечно.

— Что?

— Я говорю, конечно.

— По-моему, ты уже вышел из этого возраста.