История одного мальчика

Каждый день после школы я в полном изнеможении ковылял в свою комнату, но именно там и принимался за настоящее дело, то есть начинал представлять себе Элен в своих объятиях, Элен, смеющуюся рядом со мной, Элен, обращающую ко мне свой взор сквозь кружево флердоранжа, Элен с другими мальчишками, целующую их, расстегивающую молнию на своих шортах и выскальзывающую из них, убирая прядь волос со своих серьезных и жадных глаз. Она была марионеткой, которую я мог переносить из одной пьески в другую, но стоило мне вызвать ее в своем воображении, как она делалась самостоятельной, мучила меня, прямо сквозь меня улыбалась другому парню, вероятному своему любовнику. Напряжение, возникавшее в ее отношениях с другими мужчинами, меня завораживало, и чем дольше я страдал, тем более изощренными становились те унижения, которым я заставлял мужчин ее подвергать.

Я заболел мононуклеозом, по иронии судьбы — «целовальной болезнью», которая поражала в те времена столь многих подростков. Несколько месяцев я не ходил в школу. Большую часть времени я спал, в лихорадочном состоянии и довольный: ничем больше не обремененный. Даже для того, чтобы пройти по комнате, мне требовалось приложить немало усилий. Я мог на час погрузиться в раздумья о том, выпить или не выпить мне еще стакан имбирного эля. Болезнь, возобладавшая над горем, принесла мне утешение; сознательная тяга к самоуничтожению исчезла. Я был просто-напросто болен. Любовь была под запретом — доктор сказал, что мне ни с кем нельзя целоваться. Время от времени звонил Томми, но я чувствовал, что ничего общего между нами уже не осталось — в конце концов он был всего лишь мальчишкой, тогда как я превратился в глубокого старика.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Чем более уединенную вел я жизнь, тем труднее мне было, как я полагал, противиться своей гомосексуальной судьбе. Во всем я винил сестру и маму, сестру — в том, что она подорвала мою уверенность в себе (как будто гомосексуализм — особая форма стыдливости), маму — в том, что со мною нянчилась (гомосексуализм как затянувшееся детство). В то же время я сознавал, что мама — мой самый лучший и преданный друг, что только она беспокоится о моем здоровье, выслушивает мои экзаменационные сочинения, не ложится спать, дожидаясь меня, пытается разобраться в моих увлечениях.

В своей безмерной разочарованности жизнью я решил стать буддистом. Мама годами уговаривала нас с сестрой выбрать себе веру по душе, ту, что отвечала бы нашим насущным запросам. Сестра, не изменив своему потаенному, хотя и болезненному стремлению к нормальной жизни, сделалась пресвитерианкой. Местная церковь имела весьма дружелюбного стриженного «под ежик» священника (бывшего футбольного тренера) и весьма авторитетных прихожан (почти уверовавших в рай для спортсменов, ад для умников и чистилище для не имеющих друзей домоседов).

Я же расценил материнский наказ по-другому. День за днем я просиживал в библиотеке, вчитываясь в «Священные книги Востока» Макса Мюллера так, как иные, возможно, примеряют одежду — кажется, индуизм немного навязчив? Учение Конфуция? Слишком много здравого смысла, никакого чутья.

А буддизм меня привлекал. Не в позднем его, тщательно разработанном северном варианте, не Махаяна с ее бесконечным регрессом рая, бесчисленными бодхисаттвами (этими жалостливыми повивальными бабками), действенными молитвами и молитвенными изображениями, целиком посвященными порнографическому аспекту культа, извивающимся обнаженным девам, олицетворяющим женское начало, сидя верхом на фаллическом символе погруженной в медитацию сильной натуры. Нет, я предпочел раннюю Хинаяну, те строгие директивы, которые ведут к угасанию страсти (на санскрите «нирвана» значит «гасить», то есть задувать, к примеру, пламя свечи). Я почувствовал свою тесную связь с этой странной человеконенавистнической религией, которая учит тому, что у нас нет души и что личность — это всего лишь камера хранения, куда сдается случайный багаж (с бирками «эмоции», «ощущения», «воспоминания» и так далее) и откуда его вскорости забирают иные владельцы, после чего помещение блаженно пустеет. Сия пустота, сие полное уничтожение, и есть то, чего больше всего страшится христианин и к чему совершенно искренне стремится буддист — вернее, стремился бы, не будь само стремление именно тем, что следует неукоснительно изживать. Страсть — жажда секса, денег, безопасности, славы — связывает нас с этим миром и обрекает на переселение душ, «цикл перерождений», представлявшийся мне в виде колеса, на котором растянут связанный грешник, которое при вращении дробит ему кости, но безжалостно отказывается его умертвить.