История одного мальчика

Однако для запугивания он выбрал не ту жертву. В конце концов я был буддистом. Я никогда не верил, разве что в мимолетных фантазиях, в сердечного, отзывчивого, чуткого христианского Бога, который слишком явно походил на средоточие всех людских желаний и страхов. Как личность, Бёрк заинтриговал меня сильнее, чем его божество. Я оценил то ощущение драмы, которое он хотел придать моему существованию, и тешил себя надеждой, что он считает меня, или по крайней мере некий важный, хотя и весьма отвлеченный, принцип в моей душе, достойным спасения.

Но при этом я также почувствовал, как в душе у меня нарастает жгучая потребность сохранить независимость. Разумеется, я реагировал на притягательность божественной гидравлики, этого мира пропащих или коронованных, загубленных или застывших в напряженном ожидании душ, этих шкивов и площадок, опускающихся и поднимающихся на огромной сцене, я сознавал, что мой взгляд на вещи кажется по сравнению со всем этим поверхностным, лишенным широты и субъективным. Однако очаровательной запутанности мифа не достаточно для того, чтобы добиться веры. У меня не было никаких оснований предполагать, будто в конечном счете действительность окажется по своей природе похожей на закулисный мир оперного театра.

На более эмоциональном уровне я питал отвращение ко всему авторитарному. Я мог стремиться в широко раскрытые, спасительные объятия некоего отца, но при этом ненавидел непрошеную отеческую заботу. Мало того, против нее я был настроен крайне враждебно.

— Да, конечно, — сказал я. — Я хожу к психиатру из-за противоречий, которые чувствую по поводу некоторой своей склонности к гомосексуализму.

При этих словах из-за рук отца Бёрка нерешительно выглянуло его лицо. Такой короткой и выразительной исповеди он не ожидал. Восстановив душевное равновесие, он решил оглушительно расхохотаться — смех столетий католицизма.

— Противоречий?! — воскликнул он, уже прослезившись от смеха. Потом, немного отдышавшись, священник негромко и бесстрастно добавил: — Но, видите ли, сын мой, гомосексуализм — это не только противоречие, которое требуется разрешить, — на этих словах он запнулся, точно они напомнили ему мерзкие кусочки отбросов, — гомосексуализм — это еще и грех.

Думаю, он понятия не имел, сколь слабо действует на меня слово „грех“. С тем же успехом он мог бы сказать: „Гомосексуализм — это бяка“.

— Но я испытываю влечение к мужчинам, — сказал я. Хотя нечто дерзкое во мне вынудило меня произнести эти слова, заговорив, я тотчас же осознал, что становлюсь посмешищем. Я превратился в химического блондина с женственными запястьями, а мой репсовый галстук — в кружевное жабо; я сделался гомиком, сидящим за роялем и с жеманной улыбкой исполняющим для мамочки и ее подруг по бридж-клубу концертные вариации на тему прошлогодних популярных мелодий. Бесполезно было отрицать свою виновность. Все, что я мог отстаивать — так это свое право выбирать между гибелью и изгнанием.

— Если вы испытываете какое-то чувство, совсем не обязательно в соответствии с этим чувством поступать, — сказал священник. — Американцы сдерживают свои чувства, как будто те разрешены только в исключительных случаях. — Он допил бренди. — Я, например, дал обет безбрачия и его соблюдаю.

— И чем же вы утешаетесь?

В ответ на мою дерзость он улыбнулся.

— Вы хотите спросить, занимаюсь ли я мастурбацией? Нет, не занимаюсь. Изредка бывают ночные поллюции.

Он поднес кончики пальцев к губам. Интересно, подумал я, хранят ли прихожанки, предлагающие священнику свои услуги в качестве экономок, эти затвердевшие льняные святыни.

Пастырская беседа не клеилась. У отца Бёрка испортилось настроение. Рассердили его главным образом Скотты, которые ввели его в заблуждение относительно моей готовности очертя голову броситься в лоно Матери-Церкви. Священник взглянул на свои карманные часы, после чего, заслонившись рукой, принялся орудовать зубочисткой — щепетильность, показавшаяся мне почти такой же омерзительной, как ночные поллюции.

Из-за моего упрямства Скотты заметно ко мне охладели. Когда в понедельник после праздников я зашел к Рэчел, она даже не потрудилась оторваться от своего „Подражания Христу“. В конце концов она раздраженно вздохнула, отложила книгу и сказала:

— Думаю, вам не стоит проводить у нас так много времени. От этого вам никакой пользы. К тому же для моего нового стихотворения мне надо прочесть почти всю „Золотую ветвь“, и я не могу бесконечно трепать с вами языком.

На глаза мои навернулись слезы, и я поспешно удалился.

Незадолго до этого в школе появился новый преподаватель на полставки, некий мистер Битти, которого наняли проводить три занятия в неделю с учениками, интересующимися джазом. Сам Битти был джазовым барабанщиком и даже гастролировал с каким-то ансамблем; по выходным он все еще устраивал где-то в городе регулярные концерты. Чак назвал Битти „большим оригиналом“ — его высшая акколада. Чак был так уверен в себе, что постоянно искал „оригиналов“, пытаясь внести диссонанс в свой тонический во всем остальном жизненный опыт.