История о железной лошади, а также о том, как можем мы ее познать и навеки измениться от встречи с нею (ЛП)

Маленькие распаханные пустоши и бережки становятся тайными проходами в теплые поля и восторженные эмоциональные состояния детства, когда со своеобразной усталой пресыщенностью возбуждения смотришь, как рука тянется все ближе и ближе к серому засохшему дереву старых воротец, и на секунду контекстное отличие одного от другого теряется, или, точнее, теряется возможность обнаружить единый контекст, который приемлет оба предмета, если только не столь общий и просторный, как просто Мир. В конце концов лишь интенсивная экзистенция, фотографическая точность их доступны пониманию. В этом детском состоянии все вплетено в свет, как цветы, залитые воском и запечатанные бумагой в стеклянной вазе. Сперва мне казалось, что свет этот свой черед сплетает состояния или качества, о которых я имею лишь приблизительное представление — самосознание, растущий сексуальный интерес, неосознанные трансовые проявления нарциссизма. Теперь я понимаю, что ребенка полностью составляют пережитые вещи: паутина в траве, пролетающий над головой самолет, кокон цикады, отблеск света на ветровом стекле проехавшей дизайнерской машины. Эти элементы претерпевают пересборку, формируя способ восприятия иных вещей. В таком непрестанном сплетении и расплетении, в этом Уловлении, таится опыт, первоначально воспринятый мною как омывающий пейзаж свет.

То, что мы называем смыслом, есть не то, что открывает свет, ибо открывает он себя. Взгляни на новые объекты взрослый, и свет будет ценен лишь самим актом иллюминации. Восприятие есть значение. Значение есть деяние.

9. ЛУНА, представляющая «состояние непристойного ужаса»; человеческие силы достигают предела и коллапсируют перед Внутренним Светом

Как только путешествия окончены, в картах нужды больше нет.

Эфеб стоит на выходе со станции Черинг-кросс, вернувшись из последнего путешествия. По парковке такси расхаживает невысокая, плохо одетая женщина лет двадцати пяти-тридцати. В правой руке она держит конверт и вопит:

— Ах ты ж чертов клочок бумаги, ах ты ж чертов клочок бумаги!

Ее щеки раскраснелось от натуги, волосы струятся по сторонам лица. На ней мареновое пальто, плотное, точно ковер, сдавившее пухлые груди.

— Ах ты ж чертов клочок бумаги! — визжала она.

Она принимается варьировать обвиняющее ударение во фразе, пока то не перебывало на всех словах, ненадолго подсветив их, словно испытывая потребность в окончательной и неоспоримой формулировке адреса доставки. Его нервирует неоспоримая драматичная искренность ее эмоций (навеянных подлинным отчаянием или чем-то более сложным, драматичным и показным).

Кажется, никого больше это не интересует. На Стрэнд такси продолжают самоубийственно тесниться в пробке. Люди смеются и болтают о ценах, ожидая своей машины. Но когда прибывает кэб Эфеба, и свет танцует на усеявших его капот капельках дождя, дрожь становится необорима. Впоследствии, стараясь припомнить происшествие, он выхватит лишь незначительные детали — например, как прохаживались вдоль очереди коммивояжеры, зазывая негромко: Вакансии интересуют? — а женщина тем временем опускала взгляд на клочок бумаги, подобно Эллен Терри в роли Жанны д'Арк, и растирала свободной рукой пятна от еды на груди пальто.

— Ах ты ж чертов клочок бумаги!

Тем вечером он сидит на лестнице своего маленького дома, глядя в окно на улицу. Дождь мерно стучит по козырьку.