История Ности-младшего и Марии Тоот

Бубеник вернулся к коляске, а Ности пошел вперед к «Пансиону св. Себастьяна»; он потянул за висевший на дверном косяке шнур, и внутри раздался резкий звон колокольчика.

Немного погодя заскрипел ключ, и какая-то дородная женщина высунула голову со съехавшим набок помятым белым чепцом в оборках. В руке она держала фонарь, который бросал на пришельца жидкий свет.

— Ну, что там? Чего нужно?

— Я болен, прошу принять меня в больницу.

— А кто вы такой? — недоверчиво спросила женщина.

— Странствующий часовщик.

— Вы не из наших краев, да?

— Я исправлял часы у господина Тоота в Рекеттеше. Женщина немного смягчилась и спросила:

— А что с вами?

— Голова кружится, — простонал он. — Кажется, сейчас упаду.

— Где ж вы шатались всю ночь, ведь сейчас уж к заутрене звонить будут!

— Да вот тащился по дороге и, поскольку знаю господина доктора Пазмара…

Строгое лицо женщины смягчилось еще больше, она расширила щель в дверях, теперь оставалось последнее испытание.

— Наклонитесь-ка и дыхните на меня.

Из осторожности, чтобы она не заметила при свете фонаря его белых зубов, Ности наклонился так близко, что, дыхнув, коснулся ее губ, это можно было счесть и за поцелуй, только что не чмокнул.

— Гляди-ко ты, старый пес! — воскликнула женщина, быстро отдернув голову. — Ишь чего захотел! Но, не почуяв запаха вина или палинки, она распахнула перед ним дверь:

— Входите и отдохните, добрый старец. Утром вас осмотрит господин доктор.

И через коридор повела его в палату. Дорога была Фери знакома, он попросил женщину отвести ему койку подальше, — он, мол, не сможет отдохнуть, если поблизости будут стонать больные, — и прямо подошел к кровати, стоявшей возле винтовой лестницы в углублении типа алькова.

Женщина позволила ему тут расположиться и, когда новый пациент заявил, что ему ничего не надобно, зашаркала с фонарем в переднюю часть палаты, где просидела всю ночь у изголовья тяжелобольного. По дороге она оглядела все занятые постели, укрыла спавших, затем опустилась в кресло, поставила фонарь на пол рядом с собой, чтобы свет не мешал тем кто спит, напоила из ложки лекарством приподнявшуюся на локте белую фигуру, из другой бутылки сама чего-то отхлебнула (вряд ли это было лекарство) и постепенно задремала; голова в белом чепце лишь чуть пошевеливалась, словно свисала с шеи на веревочке, и игривый ветерок покачивал ее из стороны в сторону. Ности только и ждал этой тишины, которую нарушали лишь вздохи, посапывания да стоны, он быстро сорвал с себя фальшивые волосы и бороду, сунул их в сумку, снял ботинки и, держа их под мышкой, неслышно проскользнул на цыпочках по винтовой лестнице вверх, поискал в кармане ключ, который когда-то дал ему в пользование Михай Тоот, очень осторожно повернул его в замке, находившемся в потолке, медленно-медленно, чтобы не зашуметь, поднял откидную дверцу, шагнул п — очутился в комнате Мари.

Фери и сам был потрясен, как святотатец, вступивший в церковь, чтобы ограбить ее. Он сделал шаг вперед и испугался шороха своих шагов. Ему казалось, что ноги у него цепенеют, деревенеют. Казалось, будто возле кровати, откуда доносится тихое, ровное дыхание, шелестят духи с невидимыми палашами. Здесь все оставалось в таком же положении, как в ту минуту, когда сон смежил глаза Мари, ее прекрасные грустные очи. В подсвечнике, шипя, догорал огарок свечи, сверчок все еще наигрывал на скрипочке, но веселая, игривая танцовщица — ночная бабочка уже была мертва; она попала в пламя и сгорела. Маленькие башмачки валялись возле постели. Небрежно были брошены на стул юбка цвета резеды и сизая блузка, сохранявшая там, где еще не смялась, в плечах и на груди, формы живого тела. Ности едва осмелился взглянуть туда, где, погрузившись в белые подушки, отдыхала головка Мари с заплетенными в венок волосами цвета колосьев. Вокруг ее губ играли амурчики. Нежные линии шеи трепетали при каждом вздохе, и казалось, вместе с ними движется маленький образок, висевший словно колокольчик у овечки, на узкой черной бархатной ленточке. Сердце Ности громко стучало. В глубокой тишине он слышал его биение, и оно казалось оскорбительным, словно, кроме него, в комнате присутствовал кто-то еще.

В душе этого легкомысленного молодого человека теснились и боролись друг с другом различные чувства, порождая неопределенные перспективы: здесь был и цинизм человека, попавшего в затруднительное положение, и хаотическая мешанина moral insanity [137], что лежала в основе его существа, и привычные дворянину рыцарские замашки, и нежность влюбленного, и жажда наслаждения, всесильная у распутника. Было мгновенье, когда над всем господствовало раскаяние, в голове мелькнуло — а не лучше ли тихонько проскользнуть обратно, — но один взгляд, брошенный на изящные башмачки и разрумянившееся во сне милое личико, и снова дьявол подтолкнул его: неужто оставить все это другому, когда оно уже почти принадлежит ему? Нет, нет! Пусть мир расколется, пусть обрушатся на него проклятья, но он не отступит. Он ведь не хочет ничего бесчестного, он жаждет лишь выиграть битву, навязанную ему судьбой.