История - нескончаемый спор

Литературное произведение возникает в силовом поле культуры как целого и с большей или меньшей полнотой отражает в себе характерные для этой целостности черты. Поэтому постижение художественного творения самого по себе, вне «дифференцированного единства всей культуры эпохи» (М.М. Бахтин), — невозможно. «Песнь о нибелунгах» в этом отношении в высшей степени показательна, столь многими нервами соединено ее содержание с нравственными нормами, правовыми установлениями, обычаями, религией, бытом, идеями о красоте, господствовавшими в те времена. Самые разные аспекты средневековой картины мира объединились в этом грандиозном художественном памятнике, и его интерпретатору не обойтись без попытки как-то «войти», «вжиться» в культуру, породившую «Песнь о нибелунгах».

Как и всякое выдающееся создание человеческого духа, песнь выходит за рамки своего только времени и сохраняет живые связи с культурной традицией предшествующего периода. «Песнь о нибелунгах» непонятна, если не знать эддических песней, «Саги о Вёльсунгах» и сказаний о Дитрихе Бернском. Немецкая рыцарская эпопея начала XIII в. много-планова: наряду с современностью в нее включено и далекое прошлое, да и самое это прошлое оказывается сложным сплавом преданий о событиях эпохи Великого переселения народов с мифом и сказкой. Эта много- и разноплановость, разумеется, не представлена в песни в виде смешения самостоятельных слоев или кусков; филологи, пытавшиеся их вычленить, долгое время не обращали внимания на то, что в контексте эпопеи слои эти, так и не слившись воедино, приобрели особые функции, что их сочетание в рамках художественного целого сообщает ему как бы новое измерение.

Но поэтому приходится призадуматься над тем, одинаковы ли способ изложения, стилистика, подход к материалу, самый отбор его в разных частях эпопеи, связанных с теми или иными пластами предания о нибелунгах. Уже на частном и, на первый взгляд, несущественном примере «Исландии», как она преподнесена в песни, можно было увидеть, что подобная проблема действительно существует и требует внимания интерпретатора. Видимо, в художественном творении нет мелочей, — все вплетается в ткань поэтического целого, и любой оттенок мысли или поворот ее, каждое слово и выражение, которые невнимательному читателю покажутся второстепенными, могут приобрести свое значение[94]. Не буду возвращаться за доказательством к уже приведенным примерам пренебрежения переводчиком «Песни о нибелунгах» этой истиной, лишь замечу, что число их, увы, нетрудно было бы увеличить…

Не исключено, Ю.Б. Корнеев возразит мне, что «не всякое слово в строфу впишется». Верно, отнюдь не все тонкости, которые нетрудно выразить в подстрочном переводе или в комментарии, столь же легко ложатся в жесткий стихотворный размер. И мне вовсе не хотелось бы предстать в глазах Корнеева или читателей в роли этакого педанта, который вылавливает ляпсусы и придирается к мелочам, не допуская со стороны переводчика ни малейшей поэтической вольности. Речь идет о другом, куда более принципиальном вопросе: как подходить к переводу памятника культуры прошлого? Нужны ли для этой интерпретации какие-то знания, кроме версификаторского умения и владения языком? Каково должно быть обращение с литературным памятником, созданным в системе иной культуры, нежели та, к которой принадлежит истолкователь? Необходимо ли считаться с особенностями мысли и стилистики такого памятника? При каких условиях возможно наше действительное, а не мнимое знакомство с духовным миром другой культуры? Вот кардинальная проблема, от решения которой зависит качество, верность истолкования переводимого памятника, и эта проблема, разумеется, выходит далеко за рамки обсуждения данного перевода, — перевод «Песни о нибелунгах» занимал меня именно в таком широком плане[95].

(Впервые опубликовано: «Из истории культуры Средних веков и Возрождения». М., 1976. С. 276–314)

Пространственно-временной континуум «Песни о Нибелунгах»

«Песнь о нибелунгах» стоит в конце длительной традиции легенд и песней о Сигурде (Зигфриде), бургундских королях, Гудрун (Кримхильде), Брюнхильд (Брюнхильде) и Атли (Этцеле). То, что на рубеже XII и XIII вв. неизвестный австрийский поэт в штауфеновской империи, в период расцвета феодального строя и подъема рыцарской культуры, вновь обращается к преданию, которое ведет свое начало от времен Великих переселений народов, и по-новому, по-своему его перерабатывает, в высшей степени показательно. Этот факт может быть истолкован как свидетельство определенной преемственности в развитии культуры германских народов, как доказательство того, что старые темы и образы германской героической поэзии еще не потеряли своего обаяния.