Особый интерес вызывал подъем средневековых городов, добивавшихся относительной независимости от церковных и светских сеньоров, и становившихся существенной опорой королевской власти в ее борьбе за политическое объединение страны. Усиление внимания историков к жизни городов и бюргерства приводило к тому, что экономическому развитию, росту торговли и промышленности стали придавать большое значение и видеть в высших слоях городского населения прямых предшественников буржуазии Нового времени. Уже не монастырь и не княжеский или королевский двор фигурируют в роли главного центра культуры и образованности — эта роль отводится теперь университетам и ученым, которые воплощают оппозицию церковной догме и все более решительно противодействуют религиозному мракобесию. Этот взгляд на Средневековье представлял в историческом плане проекцию умонастроений укреплявшегося буржуазного общества. Деятели Великой французской революции, нуждавшиеся в исторических примерах и прецедентах, черпали вдохновение не в эпохе господства «феодального режима», но в древнем республиканском Риме.
Самый этот «феодальный порядок» историки понимали, опираясь преимущественно на толкование февдистов (юристов — знатоков сеньориального и поземельного права) XVII–XVIII вв. Распространяя интерпретацию понятий «феод», «феодализм», «вассалитет» в том узко юридическом смысле, какой придавали им юристы начала Нового времени, на отношения земельной собственности и личной зависимости, существовавшие на протяжении целого тысячелетия, историки-медиевисты выработали модель стройной и завершенной социально-правовой и военно-политической системы, которая, по их убеждению, утвердилась на Западе с периода Каролингов. При этом вплоть до самого недавнего времени исследователи были склонны придавать указанным понятиям узко техническое и неизменное значение, не обращая должного внимания на то, что социально-юридический словарь Средневековья был весьма противоречив и далек от унифицированности. На самом деле в Средние века эти ключевые, с точки зрения медиевистов, термины — feodum, Lehn и им подобные, могли всякий раз пониматься по-своему, в зависимости от реального конкретного жизненного контекста. За одним и тем же термином в разных документах могли скрываться многоликие и неоднозначные отношения, смысл коих, если он вообще может быть раскрыт, всецело определялся специфической ситуацией. К тому же самый термин «feodum» встречается в имеющихся источниках сравнительно поздно, предшествующий же ему термин «beneficium» имел еще более расплывчатое содержание.
Необходимо иметь в виду, что документы, в которых зафиксированы те или иные аспекты связанных с феодом отношений, как правило сохранились в церковно-монастырских архивах и могут отражать природу институтов в специфической социальной среде «церковный собственник — светский держатель». О том, в какой мере подобные связи были распространены вне мира, отражаемого в церковных архивах, сведения историков куда более ограниченны и расплывчаты. Медиевисты, стремившиеся проникнуть в существо феодального права, придавали особое значение таким памятникам, как североитальянские юридические компиляции («libri feudorum»). Однако, как подчеркивает С. Рейнольдс, эти компиляции конца XII–XIII вв. были составлены преимущественно ad usum scholarum, в качестве учебного руководства для юристов, и, по ее мнению, судить на основе этих «академических пособий» о реальной практике в области феодального права — дело довольно рискованное. Однако ее стремление истолковывать «libri feudorum» в качестве академического сочинения встретило решительные возражения: по мнению французской исследовательницы Е. Нортье, юридические тексты, объединенные под этим названием, были непосредственно связаны с реальной жизнью и потребность в них диктовалась нуждами последней. Фьеф, согласно точке зрения Нортье, отнюдь не был порождением юридических абстракций, он постепенно формировался в Южной Франции и Северной Италии, отнюдь не без влияния римского права[518]. Тем не менее остаются определенные сомнения относительно того, в какой степени изучение «libri feudorum» приближает историка к познанию этой стороны социально-правовой действительности. Неизбежно возникает и сомнение иного рода: каковы были другие формы земельной собственности, помимо привилегированных феодов?