История абдеритов

Между Виландом и этим новым течением «бури и натиска» («Sturm und Drang») устанавливаются сложные отношения. Поборники национального искусства – Клопшток и Гердер, и вслед за ними «бурные гении» – склонны считать Виланда салонным, аристократическим поэтом, далеким от народной жизни. Его объявляют плохим переводчиком, исказившим Шекспира.[402] Участники круяша «Геттингенский союз рощи» демонстративно изорвали в 1773 г., в день рождения Клопштока, том виландовских сочинений и сожгли портрет Виланда. Молодые современники далеко не сразу отдали себе отчет в том, что именно этот писатель впервые в «Истории Агатона», а затем и в «Истории абдеритов» дал литературное отражение одного из основных конфликтов, который они переживали, – столкновения свободомыслящей личности с филистерским окружением, с феодальной тиранией и рабством. Позже младшее поколение внимательнее присмотрелось к Виланду, и бывшие противники писателя стали его близкими друзьями, по крайней мере, это относится к Гете,[403] Но пока шла борьба, Виланд не оставался в долгу. В «Истории абдеритов» он вывел незадачливых любителей «бурной» и кровавой литературы (III, 3) и проницательно заметил, что литературное бунтарство и заявления о приверженности национальной старине, чем они шумнее, тем больше вызывают сомнений в своей искренности (в «Ключе» к роману).

Патриотизм Виланда, укреплявшийся по мере развития немецкой политической жизни и роста национального сознания народа, никогда не принимал декларативных и вызывающих форм. Течение «бури и натиска» оттолкнуло от себя писателя не только гипертрофированной сентиментальностью, но и утверждением превосходства немецкой старины перед всякой другой. Виланд недооценил новаторство произведений «бурных гениев», его вкус был оскорблен яростной патетикой драм Клингера и Ленца. Однако – и на это надо обратить внимание – тончайшее чутье подсказало ему потенциальную опасность тех зачатков национализма, которые скрывались в сочинениях штюрмеров. Виланд слишком хорошо знал немецкое бюргерство, чтобы оставить без внимания кичливость национальным прошлым.

Выпады штюрмеров против Виланда были подхвачены романтиками с еще большим ожесточением. Романтики, видевшие в Виланде не только непатриота, но и безбожника, и проповедника аморализма, приложили много усилий, чтобы подорвать литературный авторитет писателя. В этих спорах, да и в позднейшей историко-литературной науке, нередко забывали, что не кто иной как Виланд воспитал на своих сочинениях первое поколение романтиков. Братья Шлегели, Новалис и особенно Людвиг Тик были многим обязаны Виланду в писательском мастерстве.[404] Литературная традиция, отрицаемая потомками, продолжала, как видим, жить в их творчестве.

Обвинения в непристойности, выдвигавшиеся против Виланда штюрмерами и романтиками, основывались не только на некоторых сценах «Истории Агатона», но и на специфическом жанре виландовской поэзии, сложившемся к середине 60-х годов. Это были «Комические повести» («Komische Erzвhlun-gen», 1765), веселые стихотворные истории с игривым сюжетом, рождавшиеся в атмосфере аристократического салона графа Фридриха Штадиона, который покровительствовал Виланду в биберахский период жизни писателя. Но в этих повестях содержалась уже и ирония, и, главное, они были проникнуты оптимизмом, настроением, которое европейская аристократия во второй половине XVIII в. начала уже утрачивать.

С поэзией Виланда, а также с его романом «Победа природы над мечтательностью, или Приключения дона Сильвио де Розальвы» («Der Sieg der Natur iiber die Schwаrmerei, oder die Abenteuer des Don Sylvio von Rosalva», 1764) связывают понятие немецкого литературного рококо.[405] Подобно изобразительному искусству этого стиля, произведения Виланда отличались тщательной отделкой формы, изяществом мелких деталей содержания, причудливым сюжетом. Роман о доне Сильвио, представляющий собой ряд фантастических новелл о приключениях и превращениях, не столько высмеивал, сколько защищал права воображения.[406] Виландовское рококо, забавляя, скрывало, однако, в себе и иронию и публицистические намеки. Виланд перерабатывал этот придворный, салонный стиль, заставляя его служить целям просветительской сатиры. Подчас автор приподнимал свою маску забавника, как, например, в следующих строках романа: «Итак, у нас и в мыслях не было прерывать хотя бы на миг горделивый покой и сладкую дремоту, в коих пребывает наше отечество!» (III, 6).