Istoria_nravov

По сообщению полицейского инспектора Море, некая маркиза де Пьерркур была постоянной посетительницей дома сводни Бриссо, а баронессы Ваксем и Бурман, по словам того же свидетеля, пользовались для устройства оргий домами многих содержательниц притонов. Наиболее знаменитые театральные звездочки устраивали порой в своих petite maison такие оргии даже систематически. В одном полицейском протоколе говорится о балерине Гимар: «Она каждую неделю дает три ужина, на первом бывают придворные и знать; на другом — писатели, художники и ученые, и наконец, третий носит характер настоящей оргии, на которую она приглашает самых соблазнительных, разнузданных девиц и во время которой разврат достигает последней возможности».

Таково «меню», делающее имена таких женщин, как Шатору, Помпадур и Дюбарри, интересными в глазах историка нравов. При этом здесь не допущено ни малейшего преувеличения, а, напротив, указано лишь самое необходимое.

В программе Людовика XV все эти оттенки повторяются и находят свое рафинированнейшее решение.

Наиболее известное создание Людовика XV, знаменитый парк оленей, не что иное, как целый ряд petites maisons, в которых был устроен обширный детский дом терпимости, откуда черпали материал для забав короля. Так как любимым блюдом короля были «невинные дети», то обитательницами парка становились в большинстве случаев девочки, которые специально откармливались для любовных пиршеств Людовика XV, подобно тому как сгоняют и откармливают для охоты дичь.

Если какое-нибудь блюдо удостаивалось похвалы короля, то его сервировали несколько раз, в противном же случае оно немедленно снималось с очереди — та же судьба ожидала и всех девушек, почувствовавших себя в интересном положении. На благоразумных попечениях о процветании этого института, в которых особенно усердствовала маркиза Помпадур, покоилось влияние различных метресс на этого извращенного государя, о котором современники говорили, что вся его жизнь была «беспрерывной безнравственностью».

Выше мы заметили, что двор всегда подавал пример безнравственности для господствующих классов. Необходимо правильно понять это положение. Так как абсолютный государь сосредоточивал в своих руках больше всего материальных средств, то при его дворе жажда наслаждения могла облечься в самые смелые формы. Но было бы неправильно делать вывод: так как абсолютный государь подавал такой недостойный пример, то и господствующие классы отличались испорченностью.

Переходя к характеристике немецких дворов, очень трудно решить, кому из них отдать пальму первенства. Обычно самым пышным царством порока изображается саксонский двор Августа Сильного. Но это было бы несправедливостью по отношению к другим дворам. В Дрездене и Варшаве (Август был одновременно и польским королем) пышность и расточительность продолжавшихся целыми годами оргий только облечены в более художественную форму. Однако в смысле порочности ему нисколько не уступали десятки других немецких дворов.

Быть может, наиболее назидательным примером служит Кобленц в те годы, когда он сделался центром французской эмиграции. Среди многочисленных документов о нравственном разложении населения Кобленца мы остановимся на автобиографии магистра Лаукхарта. В ней встречается следующее место: «Сделался я и свидетелем той ужасающей порчи нравов, причиной которой были эмигранты. «Здесь в Кобленце, — заметил мне один честный старый триестский унтер-офицер, — вы не найдете невинной девушки старше двенадцати лет. Проклятые французы хозяйничали здесь так, что просто позор». И это было именно так: все девушки и женщины, не исключая и многих старых ханжей, так и набрасывались на мужчин. Как раз напротив монастыря, где я жил, был винный погребок, и три хозяйские дочки привлекали французов массами. Однажды я также вошел с одним эмигрантом. Три нимфы сидели у французов на коленях и с величайшим удовольствием выслушивали их скабрезности. Вскоре явилось еще несколько девиц и началось нечто такое, что превосходит даже нравы знаменитых берлинских домов терпимости. Парочки уходили и вновь возвращались, как будто ни в чем не бывало».

Другой показатель всеобщего разврата, особенно царившего в больших городах, — бульварные нравы. Бульвары тогда служили проституции. В своих «Британских анналах» Архенхольц сообщает о лондонском Сент-Джеймском парке: «Семнадцать входов парка на ночь запирались, однако ключи к тем или другим воротам продавались за гинею, так что можно было провести там всю ночь. И этой возможностью пользовались изрядно — в большинстве случаев в не очень-то чистых целях. Так, в 1780 г. таких ключей было продано около 6500».

О берлинском Тиргартене говорится: «Это роща любви, где свет и мрак (как на Пафосе) сочетаются странным и приятным образом, где мыслитель и сладострастник находят богатый материал для беседы. Сюда, как к гробу Магомета, из всех концов города паломничают, охваченные желанием, целые караваны женщин и рыцарей».

Аналогичные описания имеются у нас и относительно большинства больших бульваров и скверов других крупных европейских городов.