Истоки тоталитаризма

Введение понятия «объективного врага» гораздо важнее для функционирования тоталитарных режимов, чем идеологическая дефиниция соответствующих категорий. Если бы речь шла только о ненависти к евреям или буржуазии, то тоталитарные режимы могли бы, совершив одно чудовищное преступление, вернуться к нормальной жизни и управлению страной. Как мы знаем, происходит обратное. Категория объективного врага сохраняется после уничтожения первого идеологически определенного врага; изменившиеся обстоятельства открывают новых объективных врагов: нацисты, предвидя завершение уничтожения евреев, уже предпринимали необходимые предварительные шаги для ликвидации польского народа, тогда как Гитлер планировал даже казнь некоторых категорий немцев;[947] большевики, начав с остатков прежних правящих классов, устроили полномасштабный террор по отношению к кулакам (в начале 30-х годов), а следующими жертвами стали русские польского происхождения (в 1936–1938 гг.) татары и поволжские немцы во время войны, бывшие военнопленные и оккупационные части Красной Армии после войны и русские евреи после учреждения еврейского государства. Выбор объективных врагов никогда не может быть полностью произвольным; поскольку они [официально] провозглашаются и используются в пропагандистских целях движения за границей, их возможная враждебность должна казаться правдоподобной; выбор в качестве врага какой-то конкретной категории может даже диктоваться определенными пропагандистскими потребностями движения в целом, как, например, внезапный и совершенно беспрецедентный правительственный антисемитизм в Советском Союзе, который, как можно предположить, должен был завоевать симпатии к Советскому Союзу в европейских странах-сателлитах. Для этих целей проводились показательные процессы, которые требовали субъективного признания вины со стороны «объективно» установленных врагов; лучше всего они удавались в тех случаях, когда обвиняемые прошли соответствующую идеологическую обработку тоталитарного образца, которая помогала им «субъективно» понять собственную «объективную» вредоносность и сознаться «в интересах дела».[948] Понятие «объективный противник», содержание которого изменяется в зависимости от преобладающих условий (так что после ликвидации одной категории может быть объявлена война другой), точно соответствует фактической ситуации, снова и снова воспроизводимой тоталитарными правителями. Эта ситуация состоит в том, что их режим — это не правление в каком-либо традиционном смысле, а движение, прогресс которого постоянно сталкивается с новыми препятствиями, которые должны быть преодолены. Если вообще можно говорить о правовом мышлении в рамках тоталитарной системы, то его центральной идеей является «объективный противник».

Трансформация подозреваемого в объективного врага тесно связана с изменением положения тайной полиции в тоталитарном государстве. Тайные службы справедливо называют государством в государстве, и это верно не только при деспотизме, но и при конституционных или полуконституционных правительствах. Сам факт обладания секретной информацией дает этим службам решающее преимущество перед всеми другими гражданскими институтами и представляет собой открытую угрозу для членов правительства.[949] Тоталитарная полиция, напротив, полностью подчиняется воле вождя, который единолично решает, кто будет следующим потенциальным врагом и который, как это делал Сталин, может также намечать кадры тайной полиции, подлежащие уничтожению. Поскольку сотрудникам полиции более не разрешается использовать метод провокации, они лишаются единственного средства утвердить собственную необходимость независимо от правительства и становятся полностью зависимыми от высших властей в отношении сохранения своих рабочих мест. Подобно армии в нетоталитарном государстве, полиция в тоталитарных странах только выполняет существующую политическую линию и утрачивает все прерогативы, которые имела при деспотических бюрократиях.[950]