Истоки

— Как звали мальца? Евгений, говоришь… Помянем его. Какой рослый! То-то матерь убиваться будет.

— У него нет матери, нет отца. Сирота он круглый, — сказала Юлия. Задыхаясь, она распрямила грудь, но что-то сдавливало ее. Перед глазами замельтешил рой мошек. Старик уговаривал ее не плакать: беременным нельзя, дите крикуном будет.

— И этого растревожили, — услыхала голос солдата.

Покатую к Волге дорогу медленно переходил слон, выжитый огнем из зоопарка. Два солдата из похоронной команды остановились около Жени.

— Жив или готов?

— Не троньте, я… мы сами похороним, — сказала Юля.

— Где? Тут всю землю бомбами изрыли. В братскую надо, там надежнее. Вот она, на берегу. Запомните, может, живы будете.

Они понесли тело Жени к братской могиле. Юля шла рядом, не отрывая руки от мягких волос его.

— Ему легко будет, сверху лег, — сказал солдат.

Юля посыпала желтой землей на грудь Жени. Какое-то отупение напало на нее. Постояла без мысли, потом тяжело пошла на детский плач, доносившийся от проломанных стен речного вокзала. На клумбе красных цветов плакал двухлетний мальчик.

Юля унесла его в овраг, в глубокую щель. В сумерках подземелья собралось много детей.

— Не плачьте, сидите тихо, — уговаривал их солдат. — По улице слон ходит, у него тоже дом сгорел и мама померла.

Юля в беде хотела быть насмешливой, ядовитой, не жалеющей ни других, ни себя. Люди прикидываются жалостливыми часто бессознательно. Она считала себя трезвой, глуховатой к людским чужим страданиям. Но такое было прежде, пока не насмотрелась на умирающих детей. И особенно — на смерть Жени. К страданиям взрослых притерпелась в госпитале, в коротких боях за город. Праведно или греховно, а взрослые пожили и, зная причины своих страданий, могли бы не стонать, не жаловаться. В утешение им дана старомодная истина: все смертны. И еще — сознание долга.

Дети и в страданиях были искреннее своих родителей: они не знали никаких теорий — ни военных, ни политических, — ни причин ужаса, ни своей вины, ни промахов отцов, не ждали ни наград, ни поругания. Им было просто больно. И потому страдания детей были безысходнее. И Юля в самой себе нашла ту же детскую безысходность, и вся ее прежняя жизнь показалась ей умненькой игрой, выламыванием. Нужно было рыдать, как дети, когда уходила семнадцатилетней от Юрия, а она насвистывала. Надо было уехать вместе с женщинами и детьми за Волгу, а она осталась геройствовать со своим-то животом. Многое делала вперекор непосредственным чувствам, воображая себя сильнее других баб. Но и это самоосуждение было лишь прикрытием чего-то главного. И это главное схоже с тем, что так и тянет прыгнуть со скалы. Юля назвала это своей судьбой, и на душе ее установилась определенность.

Мужа нашла Юлия лишь вечером на шихтовом дворе завода, на митинге. Говорил он с железнодорожной платформы, и Юля, не вникая в смысл его слов, думала: сразу сказать ему о смерти Жени или потом? С Волги тянуло на завод густым черным дымом горящей нефти. Дым заволакивал Юрия, и тогда она страшилась, потому что, не видя его, слышала его крепкий, теперь хрипловато-напористый голос.

Поднявшийся было к небу дым лишь на минуту показал в своих распахнутых полах напряженную, с поднятыми кулаками фигуру Юрия, Савву и толстого с усами генерала Чоборцова. Потом дым, оседая, свился кольцом, потопил в смрадной черноте людей, краны во дворе.

А из душного мрака все безжалостнее тревожил совсем чужой голос:

— За победу будем бороться без малодушия, но и без заносчивости… Как подобает рабочим, коммунистам!..

Через головы с железным шелестом пролетали снаряды, рвались на переправах. Послышались голоса команды, рабочие быстро, без суеты расходились по цехам и ротам.

Юля подошла к Юрию. Сама не поверила себе, как просто и буднично сказала ему о смерти Жени.

Или до этого не замечала, или только сейчас лицо его изменилось: все черты заострились, и вместо прежней веселой самоуверенности что-то общее с лицом умиравшего Жени увидела Юля. На незримую даль отодвинулся он от нее этим лицом.

— Ты… почему тут? Что еще за бабья глупость?

Юля схватила мужа за потные плечи, ударилась головой о его грудь. Жирные тяжелые хлопья нефтяного дыма пятнами красили ее красные волосы.

— Ну чего ты хнычешь? — резко спросил Юрии. — Почему не за Волгой. Милая Осень, ну держись… Всем тяжело…

— Он так изменился, я не сразу узнала его.

Юля огляделась в полутемной, забаррикадированной стальными листами комнатушке.

— Родимый мой, не гони ты меня, пожалуйста.

Помолчала:

— Вот и новоселье у нас.

Юрий достал из ящика помидоры.

— Готовь, Юлька, закусь. Ночью тебя за Волгу.

Только сели за столик, вошел Макар Ясаков, увешанный автоматом, гранатами и даже самодельным кинжалом, доложил Юрию, что пришли к нему аж двенадцать дедков. Юля скрылась за брезентом в боковушке.

Не спеша расселись на скамейке ветераны 1905 года, солдаты гражданской войны, ныне пенсионеры, услаждавшие себя кто рыбалкой, кто садом, добровольным попечительством читален, музеев, скверов до поры, пока война не помешала.