Истоки

— Видишь, Овца, — сказал ему еще Гавел, и грубый голос его дрогнул от волнения, — воображаешь, что ты со своим убеждением — один, как… овца. А ведь нас-то сколько! Самых разных, по всему миру разбросанных! Каждый сам по себе, а вот все же — думаем одно, хотим одно и делать будем одно! Делать, Овца, делать! И вот мы уже не просто овцы. У нас есть… пастух!

— А я и делаю, — гордо заявил Беранек, прямо и преданно посмотрев на своего унтер-офицера.

Гавел, охваченный счастливым волнением, откинулся на спину. И еще раз попросил дать ему взглянуть на открытку Томана. Неподвижность спокойных четких букв уже сама по себе волновала Гавла — а тут еще все недосказанное, что скрывалось за ними… Он положил открытку на нары рядом с собой и пристукнул ее кулаком.

— Эй, патриоты! Сознательные! А национальный налог мы собираем?

— Надо еще иметь из чего платить, — усмехнулся Райныш.

— Верно! — сказал Гавел. — Вот теперь, пан учитель, есть повод требовать платы! Но — только нам, сознательным! — Он устремил взгляд куда-то в пространство. — Там это наладили, там — славянский фронт! Вот как мы относимся к русским! А здешние русские что?

У Тацла вырвалось:

— Потому что мы сами для себя ничего не делаем!

Бауэр понял остроту этого упрека.

Все посмотрели на него.

33

Бауэр вручил Иозефу Беранеку официальное письмо — собственно, это была ведомость на выплату денег; и Беранек отправился в путь.

Если бы сейчас Беранек встретил кого-нибудь из знакомых — из тех, кто уже видел у Бауэра пятирублевую бумажку и со всех сторон рассматривал бумажный рубль, полученный Беранеком от Шеметуна на расходы, — он ударил бы себя в грудь, по тому месту, где был спрятан этот документ, и воскликнул бы:

— Вот оно!

Чувство беззаботности и уверенности, охватившее Беранека вчера после разговора с Бауэром, не покидало его и сегодня. Он все вспоминал лейтенанта Томана, который четко отпечатался в его памяти.

И Беранек мурлыкал себе под нос песню, от которой захватывало дух:

Чех-отец и чешка-мать…

Слова песни, как и всякий раз, сладостно отзывались в душе. Будоражили, льнули к сердцу. Но сегодня Беранек внимательно прислушивался к слову «родина». Оно, это слово, звучало как «бог», о котором рассказывает законоучитель детишкам в школе.

Беранек даже на дорогу не смотрел.

…Родину учили знать…

Родина!

Крыло ангела, торжественный стяг, а скорее всего — неоглядные ржаные поля, когда по ним пробегает пьянящий ветерок и летит куда-то на край земли, так что кружится голова от величавого колебания зеленых волн.

Такими были в тот июль обуховские нивы.

И сейчас эти нивы широко раскинулись перед Беранеком. По солнечным пологим, бескрайним холмам гонит ветер тени облаков. Опьяняет любовью к этому миру.

Бо-жий мир
Весь как прекрасный сад…

Беранек шагает по пыльной полевой дороге, которая прямой чертой связывает горизонт с горизонтом, один край земли с другим — весь этот жадно любимый мир…

Прекрасна родина моя,
И сердце бьется для тебя,
Слава тебе, родина любимая…

Юлиан Антонович, которому Беранек должен был передать письмо, уехал в поле. И Беранек пошел разыскивать его — вдоль оврагов и вымоин, из которых выплескивалась зеленая кипень кустов, по скверно запаханным краям пашен; встречались ему знакомые полевые цветы и заблудившиеся колосья — жалкие, покинутые сироты. Затем он миновал полосу несжатой пшеницы — для нее не нашлось нынче мужицких рук. Потрясающее кладбище! Почерневшие, поломанные, растрепанные стебли, пустые, выкрошившиеся колоски над реденькой трав» кой…

«Саботаж!» — цедил, бывало, сквозь зубы Юлиан Антонович, глядя на это разорение.

Он и сегодня был здесь неподалеку. Взял у Беранека письмо, просмотрел ведомость и засунул бумаги в карман.

— Ладно! — сказал он. — Передай — благодарю, мол. И сам все знаю. Ступай!

Беранек пошел.

Но этого мало было Беранеку сегодня, и он отправился в Крюковское к Степаниде Ивановне — за книжками для Бауэра.

Он даже не задержался у пасечников, которые сидели в рощице у шалаша из свежей соломы и чистили картошку в солдатский котелок, поддерживая маленький, сильно дымивший костер.

Степанида Ивановна ловила телку, бегая по саду, заросшему крапивой. Она явно застеснялась своего вида и, приглашая Беранека в дом, все одергивала грязную юбку, прижимая ее к сухим ногам.

Беранек, дожидаясь, разглядывал комнату учительницы. Ее украшали коврики, сплетенные из обрезков пестрых тканей, яркие открытки и засушенные полевые цветы и колосья.

Степанида Ивановна вернулась уже в другой юбке и в башмаках на босу ногу. Записочку, тщательно написанную Бауэром, она разбирала с трудом, но тем не менее подивилась, как хорошо он пишет.

— Он ведь учитель! — похвастался Беранек.

Она дала ему стопку школьных учебников. И так как этим исчерпывалось его задание на сегодня, а времени еще оставалось много, Беранек решил навестить мужика Тимофея.

Тимофей сидел на земле у амбара и плел лапоть.