Истоки

Он замолчал и еще раз посмотрел на всех. В напряженном молчании из задних рядов, где-то около Беранека, раздался голос:

— Ясное дело, славяне мы!

— Так кого же мне вписать насчет этого самого освобождения?

— Всех, пожалуй…

Это было сказано неуверенно, и поэтому каменщик Цагашек припечатал решительно и громко:

— Всех!

Беранек оглянулся на Вашика и, хотя сердце его сильно билось, промолчал в согласии с крестьянином.

— А куда писать-то? — раздался тот же неуверенный голос.

— В союз защиты чехов, чтоб нас не держали зря под замком!

Райныш, сидевший ближе всех к Гавлу, поднял руку:

— Меня запишите.

— А где этот союз?..

— В Киеве! Будто газету не читал!

— И кто… в этом союзе? Что они там делают?

— Кто? Да чехи, славяне! Все сознательные чехи и славяне. А делают что? С немцами лимонничают, понял? Молятся за победу оружия государя императора!

Гавлу хотелось говорить язвительно, однако, почуяв пробуждающееся сопротивление в этих робких расспросах, он встал, возвысился над ними, подавляя тем самым всякие замечания.

— Короче, кто из чехов вступает с нами в чешский союз? Melden und weiter Maul halten! [112]

— Я! Цагашек!

— Занятие?

— Каменщик!

— Следующий!

Гавел записывал, не поднимая глаз. После Цагашека быстро назвали себя:

— Алоиз Завадил, переплетчик.

— Франтишек Снопка, продавец.

— Иозеф Ондржичек, рабочий.

— Ян Гомолка, рабочий.

— Вацлав Жофка, железнодорожник.

— Еще кто?

— Фердинанд Фикейз, землевладелец.

— Эй, Ферда, не пыжься! — засмеялся кто-то. — Эдак ведь и я такой же землевладелец, как ты! Две-то козы и у меня есть!

— Дальше! Никто?

— Ярослав Когоут, чертежник.

— Следующий!

— Франтишек Павел, служащий.

Паузы становились все длиннее. Гавел вспомнил, что не записал еще ни Нешпора, ни Тацла. Тут Нешпор начал кого-то усиленно выглядывать среди собравшихся; найдя, кого искал, он воскликнул:

— А Шульц! Шульц, ты что молчишь?

— Меня не надо, — тем самым неуверенным голосом ответил коренастый смуглый человек, отодвинувшийся уже подальше, к самой поленнице.

— Почему?

— Потому! Не знаю я, что это такое… И никого тут не знаю…

У Нешпора вспыхнули щеки и уши, заблестели вечно удивленные глаза. А на лбу Шульца собирались упрямые морщины; медленно, избегая взгляда Нешпора, он заявил:

— Коли я чего хорошенько не знаю… так и не лезу туда!

— А мы тебя не спрашиваем, чего ты знаешь, чего не знаешь! Мы спрашиваем, ты — чех, славянин? — заговорил вместо Нешпора Гавел и тут же вспомнил о Беранеке. — А где Овца?

Беранек, будто близорукий, щурил глаза и морщил лоб, подражая Шульцу.

— Я пана взводного подожду, — сказал он.

— Не бывал он за границей, — примирительно махнул рукой Райныш и начал объяснять всем: — Чешские союзы есть везде за границей. Даже в Германии.

— Ну, там другое дело! — вдруг оживился Шульц. — А тут ты — солдат! В форме! Тут тебя мигом объявят русофилом.

Гавел сбил фуражку на затылок и, вперившись в Шульца, крикнул:

— Ну и катись, солдат, катись! Ха-ха, а я и есть русофил! — Он хлопнул себя по груди. — Чего мне скрывать? Не больно надо. А ты что — германофил? Да ведь тебе даже немец не поверит. Нет, здесь мне свои убеждения скрывать незачем! Свой — к своему!

— И не трусить!

— Нет, — уже строптиво проговорил Шульц. — Меня не пишите, и точка! — Он поднялся уходить. — Каждому вольно делать, что он хочет. А я хочу вернуться домой.

— Мы тоже!

— Слыхали мы это от пана лейтенанта Томана. Наше вам!

— Скатертью дорожка!

Шульц скрылся за поленницей; теперь заколебались и многие из тех, кто уже готов был назвать свое имя. У них находились все новые и новые вопросы — в дружеском тоне, конечно, — все новые и новые сомнения… В конце концов решили подождать — пока пришлют устав союза, да еще — что скажет Бауэр.

— Не сегодня же посылать, а записаться всегда успеем.

Потом они поспешили исчезнуть — поодиночке, как можно незаметнее. Гавел смачно плюнул им вслед.

Оставшиеся уселись тесным кружком. Теперь, когда их было мало, их опьянила и побратала собственная смелость. Рассказали друг другу все, все свое прошлое, Гавел хвастал победами в драках, стычках с полицией, демонстрациями. Живыми, бесхитростными словами он описывал улицы пражского предместья, немецких буршей, полицейских и жандармов, разбитые окна, кровь своих и чужих ран. Впрочем, хвастались все, кто сидел в этом кружке, однако никто не мог соперничать с Гавлом.

Беранек же только слушал, постепенно отодвигаясь от Гавла подальше, за чью-нибудь спину. Он был в смятении. «И как можно еще бахвалиться такими делами!» — думал он.

Был момент, когда Гавел уловил на себе его скользящий, недоверчивый взгляд; тогда он сдвинул набекрень фуражку и, не считаясь с тем, кто там может его услышать, воскликнул с буйным удальством:

— Так-то, пан Овца! Значит, мы теперь — организация чешских русофилов: Обухов! Бьем обухом и немцев и мадьяр. И — наших, которые труса празднуют! Потому что, если кто даже здесь боится высказать свои убеждения, — того я и чехом-то не считаю!

23

Унтер-офицер Бауэр к обеду не явился — по распоряжению прапорщика Шеметуна он ел теперь вместе с артельщиком на кухне, где варилась пища для небольшого хуторского гарнизона.