Истоки

— Немножко чайку с сахарком, — приговаривал он, сияя гостеприимством и радостью. — Вы уж извините нас… за простоту.

Мартьянов первый после гостей принял из рук Шилова чай и при этом представил его:

— А это — наш рабочий представитель. Шилов Иван Иванович.

Последний стакан Шилов поставил себе, внимательно прислушиваясь к Петрашу, который в ярких красках излагал чешский вопрос. Шилов слушал все: про виселицы и тюрьмы, про Гавличка-Боровского, про то, как похищали чешских детей, душили чешские школы и, конечно, про героическое сопротивление чешского народа, который не на жизнь, а на смерть борется против железного немецкого кулака.

Выслушав, он с сердечной добротой утешил сиявшего Фишера:

— Ну, ничего! Теперь уж всему конец. Вот пойдет теперь наша армия, теперь-то ей есть за что воевать…

Мартьянов скучал, с трудом превозмогая сон. Те, кто сидел дальше от Петраша, заговорили между собой. Томан, опасаясь, что беседа скоро закончится, напомнил Петрашу о той просьбе, которую им не удалось изложить полковнику Гельбергу и которую они уговорились высказать здесь исполнительному комитету.

— Нам хотелось бы, — обратился он сам к Мартьянову и Зуевскому, не дожидаясь Петраша, — просить исполнительный комитет дать нам возможность проводить революционную работу среди пленных солдат.

Зуевский, да и все, обрадовавшись, что кто-то наконец перебил Петраша, отнеслись к просьбе Томана со всем великодушием.

— Конечно, конечно! — закричали они наперебой. — Работайте, работайте!

Мартьянов, воспользовавшись этим, поборол-таки свою сонливость и встал. Явно ведя к концу, он громко обратился к русскому поручику:

— Господин поручик вам все это устроит, правда?

Все с облегчением встали и сердечно распрощались с депутацией.

* * *

Радость распирала трех друзей, когда они вышли на темную улицу. Конвойный плелся за ними, а впереди них ласковым щенком скакала радость.

Петраш, смотревший прямо перед собой, изо всех сил старался, чтобы слова его звучали с привычным самоуверенным безразличием; уже несколько раз с деланной небрежностью повторял он одно и то же.

— Даже не знаю, как я говорил…

Однако Фишер так и не понял, что Петраш напрашивается на комплимент. В голосе его звучал все тот же привычный для него восторг, правда, сегодня особенно неуемный и пылкий.

— Русакам надо все излагать значительно!

92

На утро следующего дня по приказу лагерного начальства были созваны все пленные сербы, хорваты и словенцы, а на два часа пополудни — все пленные чешские офицеры. Второй приказ поднял на ноги весь лагерь.

— Мы ведь вступаем в чешскую армию! — напомнил Фишер, невольно объединяя себя с кадетами.

Кадет Горак вышел на середину комнаты и воинственно заявил:

— Господа, надо сейчас же решить раз и навсегда: вступаем сразу, все и солидарно! Хотя бы и в русскую армию!

— Пора бы начать действовать этим щелкоперам в Киеве, вот что главное! — кричали другие.

Сейчас все они возмущались бездарным чешским руководством в Киеве, их нетерпение и негодование были вполне искренними и взрывались с особенной силой.

— Братья! — воскликнул Фишер, подняв над головой короткую мускулистую руку. — Солидарно! Всей организацией! Милюков — нам порука!

Слезака всегда беспокоила восторженность Фишера. Слезак отворачивался или уходил с глухой ненавистью и страхом.

На широкой дороге перед бараками, как и обычно царили веселье и беспечность. Капитан Гасек прогуливался, окруженный почтительной группкой ближайших друзей, разговаривая с ними с грубоватым дружелюбием.

Слезак, убежав на улицу от возбуждения своих товарищей, решился подойти только к кадету Ржержпхе. И все-таки слова его, желавшие быть цветисто-спокойными, увядали еще на корню. Он поздоровался с Ржержихой.

— Наздар, маэстро, что поделываешь?

— У маэстро всегда работы по горло, — небрежно пошутил Ржержиха. — Когда грозит переезд или конец войны — каждый торопится обзавестись боевым портретом.

Слезак изо всех сил старался, чтобы искренность его негодования заметили встречные.

— А в нашем сумасшедшем доме нельзя ни на минуту сосредоточиться на дельном занятии! — проговорил он.

Ржержиха в ответ понимающе засмеялся. Этот смех облегчил Слезаку переход к вопросу, сегодня особенно мучившему его. Он сказал:

— От вас тоже пойдут… на сбор сегодня в два часа?

— Придется, раз уж мы чехи! — Ржержиха засмеялся уже вовсе бессердечно, прямо в лицо Слезаку. — Хоть поглядим на вас. Послушаем…

Слезак несколько минут шагал молча, а потом деланно холодным тоном спросил:

— Много нового написал?

— Хватает.

— Зайду посмотреть, если не возражаешь.

— Ладно, но — allerhöchster Erlass: [209] после обеда мертвая тишина!

— Знаю. — И со сжавшимся сердцем он добавил: — А тогда вместе пойдем, если уж так надо…

Комнаты в «штабном» бараке были маленькие, уютные, на двух — четырех человек. У Слезака сильно заколотилось сердце, когда он после долгого перерыва снова перешагнул тихий порог этого барака и в темном деревянном коридоре стал искать комнату Ржержихи.