Истоки

Город снимал с пленных усталость от безжизненной равнины. Улицы постепенно росли в вышину, становились тверже под ногами, и вот они уже закипели людьми. Сначала это были только польские евреи, длиннобородые, с пейсами, затем пошло польское население, мещане, простонародье, мужчины, женщины, дети; дальше — густая, смешанная толпа, испещренная зелеными гимнастерками русских солдат. Взгляды улиц бились о пленных, как мелкие волны о борта парома. В них было лихорадочное ожидание последних дней, когда война подобралась чуть ли не к порогу этого города. В них была стадная жажда нового, неслыханного, утомленная, однако же, чересчур обильным потоком новизны и теперь только немо глазеющая. Два уже дня текли по улицам толпы пленных, пришедших из бездонных равнин, которые снова заволоклись грозными тайнами войны.

— Пан взводный, скомандуйте людям rechts und links schauen [48], пусть знают, что здесь те же славяне!

«Оставил бы он это дело!» — враждебно подумал о лейтенанте Беранек, который не позволял себе высунуть из рядов хотя бы один любопытный взгляд.

Под ногами был уже асфальт. Какие-то конники крупами своих лошадей оттесняли присмиревшую толпу с мостовой на тротуар, к витринам. Предвечернее солнце уселось на высоком угловом здании, кричало из окон переполненного кафе. Кто-то, по-видимому, собрался перебежать через улицу, потому что лошадь, мимо которой как раз проходил Беранек, вдруг забеспокоилась, и женский пронзительный крик разрезал напряжение, сгустившееся на тротуаре.

— Подтянись! — резко крикнул кто-то позади Беранека.

У него даже холод прошел по спине. Такой вот холодок пробегал по нему, когда шагал он, бывало, по улице родной деревни во главе процессии в праздник спожинок или в рядах деревенских пожарных, вышедших на парад. Тогда бывало так: неся на себе тяжесть всех взглядов, а внутри себя — тяжкую радость души, сам ждешь напряженно того момента, когда толпа разразится ликующими кликами. Теперь ряды позади Беранека невольно взяли ногу. И шаг их печатался по асфальту торжественным маршем. От этих мерных звуков лица пленных напряглись горделиво и празднично.

— Раз, два!

Но постепенно, оттого, что не сбылось ожидание чего-то, горделивость их становилась бесстыдством. Тротуары молчали.

Только на самом углу, где закатное солнце взобралось на крышу, бросился под ноги Беранеку чей-то голос:

— Поляки, что ли?

— Чехи! — гордо, задорно прогремело хором за спиной у Беранека.

— Чехи! — повторили по-польски и на другой стороне улицы.

— Чехи, — негромко стало передаваться из уст в уста.

Вдруг какой-то поляк на всю улицу воскликнул с укором:

— Такая сила вас! Зачем же вы сдались?!

Другой, поближе, подхватил с возмущением:

— Еще смеются…

Четкий маршевый ритм разбился в растерянности.

* * *

Все окна большого здания казармы распахнуты настежь, зияя пустотой на улицу и в небо. Небольшая площадь перед казармой забита армейскими повозками, нагруженными до отказа. Повозки текут прочь медленно, прокладывая себе русло в толчее. Их окованные колеса тяжко дробят мостовую.

— Эвакуируются! Эвакуируются! — зашумели голоса в офицерском отряде, и снова слова эти перескочили через голову Беранека.

Колонна пленных вклинилась в толпу бездельничающих, гомонящих русских солдат. Колонна утонула в этой толпе, истончилась, но все текла; только уже совсем лениво, как ручей, разлившийся по топкому лугу. Беранеку пришлось удвоить внимание, чтоб не отстать от унтер-офицера Бауэра. А уж оба они старались не потерять из виду лейтенанта Томана. В какую-то минуту все трое ощутили себя островком посреди головокружительного течения, которое творила тесная, воняющая дегтем, толпа. Затем, ошалев от зычных криков, от мелькания штыков и прикладов, отделивших их от кучки офицеров, оба одновременно потеряли из виду лейтенанта. Через некоторое время они увидели его уже в огромных воротах, потом он мелькнул на мгновение за чужими спинами в дверях казармы.

Беранек и Бауэр очутились в тесном клубке пленных, ругавшихся по-чешски. Густая толпа подхватила их и внесла на широкий двор. Большое пространство — видимо, бывший учебный плац — уже забито было пленными. Всюду прямо на земле лежали серые, грязные, запыленные люди. Поднимались с бранью, чтоб на них не наступили, и снова, когда прекращалось движение, садились, укладывались на том же месте.

За шлагбаумом из толстых полосатых бревен, вокруг больших жестяных желобов копошилась кучка серых людей, похожих на стадо одичавших от голода свиней у кормушек. Русские солдаты, хрипло ругаясь, безуспешно пытались построить и пересчитать пленных и лупили их тяжелыми нагайками. Другие шлялись по двору среди пленных, обменивая австрийские деньги и скупая разное барахло. Безразличие усталых лежащих пленных они наказывали, наступая на них и угрожающе повышая голос там, где не могли понять и договориться.

Беранек в течение долгого времени ловко уклонялся от столкновений с ними, а когда не мог уклониться — делал вид, будто усердно высматривает кого-то в окнах пустой казармы.