Истина, может быть…

Юлька машинально провела рукой по лбу, потом поднесла руку к глазам, с удивлением разглядывая окровавленные пальцы, – боли она в тот момент не почувствовала. Зато услышала крик перепуганного Дениски, который смог наконец-то добежать до места гибели своего тритона. Малыш в ужасе переводил взгляд с растерзанного тритона на окровавленное лицо девочки и голосил: «Юля, Юлечка, она и тебя зарезала!» В это время раздался известный всему дому грозный голос высунувшейся из распахнутого окна бабки: «Ах, хулиганы!» – и, переходя на лживо-сочувствующий тон: «Кто тебя порезал, девочка?» Юлька даже не удостоила ее ответом, она сидела на завалинке, зажимая ладонью текущую кровь. Дениска сидел рядом на корточках, утирая слезы. Он поднял голову и гневно закричал:

– Твоя Любка ее порезала! И моего тритона тоже порезала! – и он указал на тельце в траве.

– Врешь ты все! – заорала бабка. – Ах, ты сопляк эдакий! Сами хулиганы покалечили друг друга, а теперь хотите все на внучку мою свалить! – от ярости бабка чуть не вывалилась из окна.

Но дети уже не обращали на нее внимания. Дениска помог подняться девочке, и они пошли по направлению к дому тети Нюры за помощью.

Вечером Юлька лежала на диванчике, разглядывая тени на стене, слушая мурлыканье разлегшегося рядом Тишки. Лоб, зашитый в больнице, почти уже не болел. Сквозь дрему она слышала, как пришла Любкина бабушка, как была она непривычна тиха и разговаривала с отцом льстивым, противным голосом. Отец требовал немедленного разговора с потрошительницей, но бабка упорно гнусавила: «Да, расстроилась деточка моя, плачет, так плачет!» И отец отступил.

Затем все затихло, и Юлька стала уплывать в свой чудесный, детский сон, где снова были травы, цветы, бабочки и счастливый Дениска нес в баночке невредимого тритона. А потом сон резко сменился: властно понесло к звездам – это голубовато-серый пыталась уловить нить Зова. Исстрадавшийся овал вдруг затосковал по Космосу, и Юлька застонала во сне так жалобно, что соскочил с кровати в соседней комнате отец, подошел и положил ладонь на лоб дочери осторожно, стараясь не задеть повязку.

– Ну, что? – встревожено, спросила стоявшая рядом жена.

– Да, вроде, все нормально.

Но женщина, проверяя, еще раз дотронулась до лба девочки. Юлька не проснулась, но так страдальчески изогнулась припухлая верхняя губа, что у матери сжалось сердце.

Голубовато-серый уже метался по пространству, пытаясь уловить знакомый звук Зова, когда женщина присела на диванчик и стала гладить по волосам свою любимую девочку, нашептывая ей что-то тихое и ласковое. И овал не смог устоять. Он вернулся.

В это время фиолетовый угрюмо забился в расщелину тела. Временами он тяжело ворочался, и тогда Любка начинала обливаться холодным потом от страха. Она представляла себе, как к ней подходит большой мужчина и, потрясая прутом – тем самым из сеней, – задирает на ней платье, собираясь ее выпороть. Картина так явственно нарисовалась в ее воображении, что она завопила на весь дом:

– Бабушка, он меня бить будет!

– Кто, моя Любонька?

– Дядька Колька! Он меня бить будет! – снова завыла она, чувствуя, как обмирает в душе фиолетовый.

– Да, кто ему позволит?

И грузная женщина, склонившись к внучке, стала, утешая, гладить ее по голове. И ушел страх, и успокоился, затих фиолетовый. И опустилась ночь, давая отдых всем живущим в этом странном месте, называемым «Землей» – таким прекрасным с виду и таким жестоким по своей сути. – Где каждый поедает кого-то, стараясь продлить свое биологическое существование; где почти не слышно прекрасного Зова, несущего в себе гармонию; где мучаются и тоскуют овалы, заключенные в тела существ, мятущихся в поисках истины.

Юлька сидела на крылечке, прижавшись к крепкому отцовскому плечу. Он показывал ей на созвездья, висящие прямо над головой, рассказывал истории о том, как греческий бог или титан погиб, совершая подвиг, и поселился на небе. Девочка заворожено смотрела на мерцающие звезды, и непонятная тоска прокралась в незамутненную детскую душу. Вечер был теплым, небо бархатно-фиолетовым, воздух упоительным от аромата распустившейся метеолы, и отец был рядом – его широкая ладонь покоилась на Юлькином плече, но отчего-то ей было грустно. – Это голубовато-серый ворочался в груди, пытаясь припомнить то единственно-важное, что иногда мучило ночами, но неизменно ускользало от него. Голубовато-серый знал даже, что это главное связано с пульсирующими сияющими звездами, рассыпанными по ночному небу. Одна из них была особенно хороша: она переливалась всему оттенками сиреневого, пуская в ночь колкие длинные лучи. Овал помнил, что именно с этой звездой, похожей на хризантему, связана мучившая его тайна.