Испытания

Он шел рядом с богиней, стараясь приноровиться к ее летящему шагу, и видел, как сходила дневная суета с лиц мужчин, как глаза их начинали светиться восхищенным ликованием, когда они видели богиню. Разворачивались плечи, пружинистей ступали ноги на горячий асфальт, и лица зажигались той одухотворенной жаждой победы, которая делает мужчину мужчиной, человека человеком. И женщины выше поднимали головы, гордые своей причастностью к этой божественности.

А она шла с блуждающей рассеянной улыбкой, она несла свое существо по городу, заполненному асфальтовой испариной и отработанными газами машин, как жрецы проносили святыни перед войском, готовым к битве. Она манила и звала всех ощутить себя богами, не знающими поражений; она утверждала, что поражение — лишь этап на пути к победе; и над городскими шумами, над трепетом маркиз и шарканьем подошв раздавались безмолвные клики мужчин, готовых на подвиг и поражение, на труд и смерть, будто у всех впереди были тысячи лет бессмертия и побед.

Он видел эти горящие лица, он слышал безмолвные клики, потому что пережил все это вчера. А сейчас ему было неприятно сознавать, что это не ему, что она поощряет других к дерзости и непокою, будто говорит им: «Решайтесь, рискуйте, и я буду принадлежать всем вам, любому из вас; каждый достоин победы, если не боится поражения». Этот клич исторгало все ее существо, каждый поворот головы, любой случайный жест руки, любая прядь волос, подхваченная ветром. И он представлял себе, сколько прохожих сейчас раздевают ее мысленно, желают обладания… И что-то потухало в нем, смеркалось — так сумеречным становится праздник от нежданного ненастья. И он уже не мог восхищаться ее хмельным восторгом в магазинах, куда они заходили. Его не радовало ее упоение перед прилавком с украшениями, когда она, с разгоревшимся лицом, увешивала себя анодированными побрякушками и стеклянными бусами, снимала одни, примеряла другие и так и не смогла выбрать что-нибудь.

— Потом придем сюда еще раз, — сказала она голосом, хриплым от волнения. И он понимал, что она хочет продлить, оставить еще на потом эту детскую радость, но это не умиляло его, а печалило. У него было чувство, что он читает знакомую, но подзабытую книгу, где перипетии сюжета кажутся новыми потому, что успел их запамятовать, но постепенно крепнет предчувствие уже пережитого и вспоминается, возникает в памяти горький конец.

А она шла рядом с ним, неся на лице смутную блуждающую улыбку, сама зачарованная силой своей красоты, и губы ее что-то тихо шептали.

Он прислушался.

— Сколько мужчин! Сколько мужчин! Сколько их! — как в бреду, повторяла она.

— Их еще больше, ты видишь только часть, и все они умопомрачительно прекрасны, — сказал он. Она повернула голову и внимательно посмотрела ему в глаза.

— Ты сердишься?

— Нет, за что же, — потупился он.

— Ну пойми, тут нет ничего плохого. Подумаешь, если я улыбнусь кому-нибудь. Если я покоряю кого-то, то делаю это для тебя, то есть чтобы ты больше любил меня. И ты не ревнуй, пожалуйста, просто мне необходимо чувствовать себя женщиной. Ну пойми, не может же кошка перестать охотиться на мышей.

— Нет, конечно, не может, — сказал он весело, а внутри все сжалось от предчувствия горечи и потери.

Они обедали в сумеречном от занавесей кафе; под потолком бесшумно, неторопливо порхали лопасти большого вентилятора. От их дуновения ее волосы то начинали парить за спиной, то прижимались к плечам.

Она ела с аппетитом радостного здорового человека и не забывала поглядывать по сторонам со смутной своей улыбкой, от которой мужчины каменели, забывая поднести ложку ко рту.

Он нервно крошил пальцами хлеб. Давешняя рассеянная бездумность заполнила его. Раздерганные мысли проносились в сознании, была между ними и действительностью какая-то связь, но он не мог ее уловить.

— Кто это там, за столиком, у окна? Почему у него на плечах золотые звездочки? Он небожитель? — вдруг быстро спросила богиня, и лицо ее побледнело от волнения.

Он взглянул и увидел офицера-артиллериста с юношески пушистыми щеками и четкой полоской сросшихся бровей. Офицер с остановившимся лицом смотрел на нее.

— Он не небожитель, он — лейтенант, хотя это одно и то же. Когда тебе немногим больше двадцати, а на погонах две звездочки, то и небо становится близким и доступным, как кинотеатр на соседней улице. Он вправду хорош, твой лейтенантик.

— Правда? Он тебе нравится? Я хочу, чтобы он подошел!

— Ну, посмотри на него еще немного, и он осмелеет и подойдет.

— Не-ет, он такой робкий. — Она, не отрываясь, смотрела на лейтенанта, улыбаясь неуловимой призывной улыбкой.

— Так позови его сама.

— Что ты, мне неудобно. Вот, если бы ты… — Она просительно и нежно погладила его руку.

— Я? А что, я — пожалуйста!

Он вдруг переполнился озорным задорным упрямством, и обычная насмешливость тоже вернулась, но был в ней какой-то злой оттенок.

— Ну, так ты не передумала? Звать?

— Да, пожалуйста, сделай это для меня.

— Может быть, мне его сразу и поцеловать за тебя?

— Нет, не надо, — ответила она рассеянно.