Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Закончить сегодня так и не удалось из-за того, что на этот идиотизм в духе Джеймса Бонда уходит значительно больше времени, чем я полагал. Потом я встречался с Р. Ф. — совершенно очаровательная молодая женщина лет двадцати пяти, которая, не умолкая ни на минуту, одновременно говорила по меньшей мере о трех вещах… Это была моя последняя встреча с ней. Я не заметил, что она в беде. Напротив, я видел симпатичное молодое существо — впереди вся жизнь, от которой она хочет взять все, и возьмет, и много чего достигнет. Она выбросилась из окна.

<В последнее время, сталкиваясь со смертью, страданиями и вообще с несовершенством мира, я часто с презрением думаю, как точно все это вписывается в тот новый мир, с которым я познакомился благодаря агенту, то есть моему отцу. Но это, конечно, не новый мир. И когда я нападаю на Господа — с чувством собственного превосходства, естественно, ибо карты мои, как мне кажется, Он побить не может, ведь козырный туз — совершенно ненужные и несправедливые страдания моего отца, и, вообще, пусть Он радуется, что я признаю Его бытие, — то я понимаю, речь идет о каком-то филистерском Боге. При котором не умирают мои друзья, при котором разбитое колено заживает в мгновение ока, на дорогах нет ни единой рытвины и мой отец — не стукач. Для филистеров Бог — волшебник. Гимн любви они (похлопывая ангелов по плечу) поют на мотив пошлого шлягера: «Любите друг друга, любите, друзья мои! / Любовь на свете — самое-самое, / Любовь на свете — главная сила, / Ведь скоро примет всех нас могила…» Будьте здоровы, друзья мои, Бог с нами, отвечают им ангелы.

Бог тоже страдает от нас, но об этом рассказывать гораздо сложнее, чем о делах моего отца.>

13 июня 2000 года, вторник

День рождения Гитты и последний мой день в Архиве. Жара нестерпимая, я весь липкий от пота. Мне бы надо сейчас трястись от страха, но страх напоминает о себе лишь изредка и бьет меня, как бьют башмаком по берцовой кости.

<Опять вспомнилась одна из фраз романа (107-я). Человек — существо страдающее. Всякий страдалец — общественно опасное существо. Мой отец общественно безопасное существо. Мой отец не страдалец. (!) Следовательно, он — не человек. Как же так? Как выяснилось теперь, он был существом общественно опасным, и, следовательно, ничто не мешало ему страдать. И быть человеком. Страдал он, по-видимому, безмерно, но эти страдания стыдливо скрывал.

Так же стыдливо он скрывал и свое счастье. В последние двадцать лет жизни он обрел свою тихую радость. Этой радостью была его добрая подруга Э., за что я ей бесконечно благодарен. По мере того как отец старел, в нем копилось какое-то напряжение — главным образом, из-за того, что происходило в мире, из-за всяческих глупостей и нелепостей. Мне запомнилась замечательная сцена: я вез его на дачу к Э., дорога была забита, и краем глаза я видел, как он барабанит пальцами. Поверь, папа, сказал я, все это множество автомобилей съехались сюда не по моей вине или легкомыслию. Почему-то слова мои его нимало не успокоили. Но что с ним случилось, когда мы вошли с ним в сад! Мы словно попали в рай! Небесная гармония, да и только! (Точнее, он вошел в рай, а я — просто в сад.) И лицо его, и осанка, и тембр голоса изменились словно по волшебству. За шаг до калитки губы его были плотно сжаты, он сутулился («дряхлый орел»), а секунду спустя — стройность и поразительная, обезоруживающая улыбка, даже смех: смеялось все его лицо и, прежде всего, глаза, с. В том саду, в том маленьком домике, рядом с Э., он неизменно был счастлив и радовался как мальчишка.