Исповедь царя Бориса

Вот так моя первая несчастная любовь отошла куда-то вглубь и уступила своё место любви к чтению. А когда много читаешь, рано или поздно захочется написать и что-то своё! У меня это были наивные попытки переделать по-своему непонравившиеся мне концовки интересных историй. Особенно те, в которых герой погибал. Однажды я забыл тетрадь с моими творческими потугами в школьной парте. Во время урока пытался записать новый эпизод, учитель что-то заметил, направился ко мне, и я сунул тетрадь под портфель, а потом забыл об этом.

Во вторую смену мальчишка, сидевший за той же партой, обнаружил тетрадь, и мой секрет стал известен всей школе. Меня, конечно, начали дразнить «Гоголем», вот почему в дальнейшем я публиковался только под псевдонимом.

— А когда была твоя первая публикация? И о чём? — спросил Лидин, поглаживая урчащую от удовольствия кошку, перебравшуюся к нему с колен хозяина.

— Мне было чуть менее восемнадцати тогда, — явно гордясь, ответил Гоголев. — Как и всех первокурсников в те времена, нас отправили в сентябре не за учебные парты, а в один из подмосковных совхозов — убирать картошку с полей. Я написал тогда заметку о нашем героическом труде, и её напечатала местная районная газета.

Когда мы вернулись с картошки, иногородних студентов собрали в аудитории, и декан объявил, что требуются добровольцы в квартирьеры для нового корпуса общежития. Те, кто не хочет бесплатно вкалывать, могут безбоязненно остаться в старом, никаких претензий к ним не будет.

И вот мы, десять счастливчиков, заселились в огромный пустой дом и начали его обустраивать: вешать карнизы и шторы, врезать в двери комнат замки, разгружать машины с мебелью, таскать эту мебель по всем девяти этажам, собирать её и расставлять, вешать зеркала над умывальниками и тому подобное. Нам даже разрешили пропускать занятия, если ожидается машина с очередной партией мебели.

Это лучшее время в моей студенческой жизни, хотя первые пару недель у нас не было электричества и горячей воды! Мы жили маленькой коммуной, каждый в отдельной, обставленной по собственному вкусу комнате. Делились едой, конспектами и учебниками. А какие жаркие диспуты устраивались в общем коридоре по вечерам, после занятий и работы!

Обычно спор начинали двое-трое. На голоса подтягивались ещё несколько человек, и вот уже комната не вмещает всех, и спор, теперь больше похожий на шумный базар, где каждый кричит своё, не слушая соседа, выплёскивается в коридор, где гулкое эхо, как манок, привлекает и всех остальных жителей «небоскрёба». Пару раз доходило и до потасовок, но особо задиристых тут же растаскивали в разные стороны и успокаивали. О чём спорили? Да обо всём! О музыке, о женщинах, о Сталине, о книгах…

Молодость хороша тем, что ты уверен на сто процентов, что знаешь о предмете спора всё. Во всяком случае, больше своего оппонента. Плюс юношеский максимализм и нежелание признавать чужую правоту.

Московская общага подарила мне новых друзей. Мы все, разумеется, были «понаехавшие» и нищие. Бывали дни, когда мы сидели буквально на воде и сухарях из чёрного хлеба, которыми запасались в сытые дни. Это были оставшиеся после еды куски и огрызки, засушенные на батареях. Мы шатались от голода, но таскали тяжеленную мебель по этажам, ездили на занятия, слушали в свободные минуты виниловые диски западных рок-групп, купленные у фарцовщиков.

Нам было нелегко, и всё же я считаю это время самым счастливым за всё моё студенчество. Мы были свободны, у нас был свой собственный дом, у каждого — отдельная комната. И надёжные друзья рядом. Так мне тогда казалось…

Когда мы закончили работу, и общага начала быстро заполняться новыми жильцами, я воспринял это наверно так же, как воспринимали наши предки нашествия наглых завоевателей. Мой дом захвачен, осквернён, и сам я «уплотнён» и вынужден делить свою комнату с совершенно посторонним человеком. Фантом коммуналки злорадно ухмылялся мне во сне и наяву. Нам, бывшим квартирьерам, не разрешили выбрать себе соседа по комнате, но позволили остаться в облюбованных нами и обжитых двухместных «номерах», предназначенных только для старшекурсников и иностранцев.

Все мы растворились в море пришельцев. Наши вечеринки, общие пиршества и массовые диспуты остались в прошлом. Как и взаимовыручка. Оказалось, что когда вокруг все одинаково нищи, то готовы поделиться с соседом последним сухарём. Но вот у некоторых из нас появились сравнительно обеспеченные соседи по комнате, и отношения резко изменились. Они перестали голодать и тут же утратили чувство сострадания.