Исповедь старого дома

И только после чая допрос с пристрастием — и выяснение причины, и разговоры о том, что драка — это не метод. Это отец так считает. Он меряет шагами комнату и монотонно рассуждает о том, что «добро, которое должно быть с кулаками, — и не добро вовсе, а так, одно название».

— Но это ведь не я придумал! — пытается выстроить защиту Мишка.

— Не ты. А тот, кто помудрее и поизвестнее, придумал еще и теорию «непротивления злу насилием», но тебе, видно, слова великих нипочем.

— Папа, я же девочку защищал!

— Тоже мне, Ромео! Ты мне и директору школы прикажешь про эту любовь-морковь рассказывать? — Отец сокрушенно качает головой и выходит из комнаты, как всегда, оставив последнее слово за собой.

— Девочку, говоришь? — Мама уходить не спешит. — Герой!

И столько искренней гордости в этом слове, столько довольства, столько нежности, что Мишке и в голову не приходит сомневаться в собственном героизме.

— Так что же ты молчала? — Михаил с искренним недоумением разглядывал новую знакомую.

Впрочем, новой знакомой эту девочку назвать можно было с большой натяжкой. Она приходила уже второй месяц. Но приходила всегда по-разному. То врывалась шумным ураганом, внося с собой в комнату сначала тепло бабьего лета, потом кружащий голову яркими красками листопад, затем холодный, пробирающий до костей ветер. То вдруг робко останавливалась у порога, словно не имела ни сил, ни желания пройти дальше, походила на брошенную собаку, которую выгнал хозяин и не сказал, куда ей теперь податься. То вдруг, не церемонясь, не раскланиваясь, но и не стесняясь, быстро проходила в комнату, усаживалась на кровать, поворачивала голову к окну и смотрела вдаль с отрешенным видом, словно хотела сказать: «Ах, мне совершенно все равно, что вы мне сейчас будете говорить».

Она никогда не была одинаковой. Она казалась книгой, в которой, если Михаил и мог что-то прочесть, то не больше одного предложения. Потому и встречал ее всякий раз с настороженностью, потому и относился до сих пор как к новому человеку.

А как иначе, если уже целый месяц он пересказывал ей мастер-классы известных актеров, помогал ставить этюды, разучивал с ней басни и до хрипоты спорил о том, какое слово надо выделять в строке «Февраль. Достать чернил и плакать…», а она даже не потрудилась сказать ему, что все эти занятия ей попросту не нужны? Она бы и дальше не потрудилась рта раскрыть, если бы только он не включил ей запись. А как гордился собой, как ликовал, что удалось выклянчить, достать хотя бы на один день. А каким самодовольным голосом заявил, усаживая ее перед телевизором:

— Смотри и учись!

Она посмотрела минут пять, потом пожала плечами:

— Я это видела раз десять.

— У тебя есть запись? — Он не мог поверить. Видеомагнитофоны были огромной редкостью. Если кто и мог похвастаться подобной вещицей, так только сын академика.

— Нет. Я так видела. Живьем.

— С ней в главной роли?

— А с кем же? Она дублеров не выносит.

— Откуда тебе знать?

— Поверь, я знаю.

— Тьфу! Терпеть не могу злой бабской зависти. Она — великая актриса. А ты кто? Девчонка! Как ты можешь с таким пренебрежением отзываться?!

— А вот могу!

Она вскочила со своего излюбленного места на кровати. Глаза пылают огнем, мелкие кудряшки трясутся. Миша тоже сердится, но ее воинственный вид отчего-то его смешит. «Надо сказать ей, чтобы избавилась от мелкого беса на голове. Сделала из себя овцу и блеет теперь».

— Да ты права не имеешь! Ты ее совсем не знаешь, и она тебе никто.

«Будет дальше спорить, пошлю к черту. Зависть, конечно, — двигатель прогресса, и в творческих кругах без нее не обойтись, но все хорошо в меру. Великими восхищаться надо, уважать их и…»

— Она — моя мать.

Вот так. И разве можно назвать эту девочку не незнакомкой, а как-то иначе? Целый месяц бегать к студенту на обучение, слушать, затаив дыхание, его разглагольствования, входить в образ и читать тексты так, как он скажет, слушать его советы, словно он не третьекурсник, а маститый режиссер, — и все это когда у тебя дома, под боком самая настоящая, состоявшаяся, успешная, знаменитая актриса! Да какая актриса — звезда! Как тут широко не раскрыть глаза, не схватиться за голову, не закружиться по комнате в вихре непонимания и не вымолвить:

— Так что же ты молчала?

Никаких объяснений. Пожатие плеч, взгляд в окно. Наконец спокойное, ничего не выражающее:

— А зачем говорить?

— Как?! — Теперь она представляется ему не просто незнакомкой, а по меньшей мере незнакомкой-идиоткой. — Ты зачем сюда ходишь, свое время тратишь, если у тебя дома такой профессионал?

— Дурак ты! — Она вспыхнула.

Он действительно дурак. Тут же спохватился, начал извиняться неумело:

— Я не то хотел сказать. Ты приходи, сколько хочешь. Я просто не понимаю, к чему все эти уроки, репетиции, копания в текстах. Мы могли бы сходить в кафе, или в кино, или вот на дачу съездить. Поехали, а? Я тебя с нашими познакомлю. Режиссеры знаешь какие фантазеры? Не соскучишься.

— А мне и так не скучно.

— Нет, серьезно, Ань, — он осторожно взял ее за руку, рука немедленно отдернулась, — мы могли бы просто дружить, если тебе есть с кем заниматься.