Исповедь соперницы

Мы находились в скриптории [21]монастыря — я и Отилия. И хотя на улице была зима, а к вечеру сырость окончательно проникла в это маленькое помещение, никто не позаботился чтобы нам дали торфа для печи, и мы сидели в холоде еще с обеда.

Отилия подняла на меня свои близорукие голубые глаза. В серой одежде послушницы и плотно облегающей шапочке, из под которой на ее плечи спадали русые тонкие косички, она казалось особенно хрупкой и трогательной. Отилия ласково улыбнулась мне.

— Не думай о холоде, Гита. Тогда и не будешь так его ощущать.

— Как же — не думай? Тебе хорошо, ты святая. Я же… Знаешь что, давай разведем костер из обрывков пергамента и погреемся немного. А то недолго и слечь, как бедняжка сестра Стэфания.

Но Отилия только отрицательно покачала головой и вновь заскрипела пером.

Переписыванием рукописей в скриптории монастыря мы обычно занимались втроем — сестра Стефания, Отилия и я. Это занятие, само по себе интересное, еще и давало монастырю неплохой доход, так как книги всегда дорого стоили. Женщины-каллиграфы — редкость, и то, что обитель Святой Хильды обучала и готовила таковых — несомненная заслуга покойно настоятельницы Марианны. А для меня несомненное удовольствие и возможность проявить себя. Ведь я считалась лучшим каллиграфом в монастыре.

В монастырь я попала, когда мне и семи не было. И здесь я, круглая сирота, нашла себе тихое пристанище. Сначала воспитанница, потом послушница, скоро я приму постриг и монастырь навсегда защитит меня от всех бед и волнений мира. Я привыкла здесь жить и понимала, что нигде больше не могла бы проводить столько времени за книгами. И все же… Большой мир, тревожный, яркий и страшный врывался в мое тихое существование, пугал, но еще больше интересовал. И хотя еще год назад, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я должна была принять пострижение, я отказалась. При этом я сослалась, что готова еще год прожить в послушницах, чтобы затем подстричься вместе с Отилией. Отилия была на год младше меня и была моей лучшей подругой. Так что ничего удивительного, раз я решила обождать ее. И все же какой переполох поднялся тогда из-за моего отказа. Даже приезжал аббат Ансельм из Бэри-Сэнт-Эдмунса, патрон нашего монастыря. И как зло смотрел на меня своими маленькими заплывшими жиром глазками.

— Дитя мое, я очень хочу верить, что твое упорство — всего лишь недоразумение. Запомни, в тебе течет дурная, порочная кровь смутьяна Хэрварда, и ты должна учиться послушанию, а не будить в себе беса неповиновения, какой завладел душой твоего деда.

Да, я была внучкой Хэрварда Вейка, гордого сакса, великого мятежника — что бы там ни говорил этот поп-норманн. И я гордилась этим. Знала, что люди порой заезжают в Святую Хильду, только чтобы взглянуть на меня, последнюю из его потомков. Могла ли я стыдиться подобного родства? Абсурд. Я была внучкой Хэрварда! Но к тому же я и богатая наследница. Аббат Ансельм, как мой опекун, давно наложил руки на мои земли, уверенный, что я приму постриг, и тогда он беспрепятственно сможет называть их своими. Поэтому он так и всполошился, когда я вдруг отложила вступление в сонм невест Христовых.

Меня отвлекло шуршание сворачиваемого Отилией свитка.

— О чем задумалась, мое Лунное Серебро?

Она часто так меня называла. А за ней и другие. Дело в том, что у меня очень светлые волосы. Длинные, прямые и густые. Я люблю заплетать их в косу и перебрасывать через плечо. Волосы — моя гордость. И хотя это и суетно, но мне будет жаль обрезать их, когда я стану бенидиктинкой.

Я вздохнула.

— Прочти что ты написала.

Еще месяц назад нам было поручено переписать старую саксонскую поэму «Боэвульф». С тех пор, как наш король Генрих первым браком был женат на саксонке, у англичан поэма стала популярной. И аббат Ансельм заказал нашему монастырю ее рукопись для одного из своих знатных покровителей. Мы работали споро, пока сестра Стэфания не слегла с простудой, а мне поручили привести в порядок к Рождеству счета монастырского хозяйства. Теперь над рукописью работала только Отилия. И делала это с присущими ей аккуратностью и старанием.

— Прочти! — просила я, согревая дыханием озябшие пальцы.

Голос у Отилии был мягкий и мелодичный. По роду она была нормандкой, но саксонский знала, как родной.

— Не слышно арфы,
не вьется сокол
в высокой зале,
и на дворе
не топчут кони, —
всех похитила
всех истребила
смерть пагуба!..

Она умолкла и как-то смущенно поглядела на меня. Словно опасалась задеть меня намеком на поражение моих соплеменников. Но все это было так давно… А Отилия была здесь и была моей подругой.

И я заговорила о другом:

— Слушай, Отил, знаешь, что попросили переписать для одного лорда в нашей обители? Мать Бриджит как глянула, так и закрыла это под замок. Но я заметила, как сестра Стэфания тихонька почитывает. И я видела, как она открывает ларец. Хочешь и мы почитаем? Это отрывки из «Искусства любви» Овидия.