Исповедь на тему времени

Княжна Марья плотнее закуталась в соболя и, скользнув взглядом по белевшим просторам, съёжилась в углу саней, раздавленная бесконечной широтой горизонта, слушая звяканье колокольчиков, эту колыбельную русского бездорожья, унылые напевы которой страхуют от сумасшествия, погружая в сладостное безразличие: успокойся — всё пройдёт, успокойся — всё пройдёт. И княжна вспомнила говорившего так библейского царя, как вспомнил бы о нём любой, оказавшись посреди заснеженных равнин и монотонного звука бубенцов, и это воспоминание заставило её растерянно улыбнуться. О, Господи, лучше не думать о том, что всё пройдёт, как не думает бубнящий себе под нос кучер, или он тоже думает, только притворяется, — спросить его, что ли? — спросить, отчего эта мерзкая, мерзкая страна одним своим видом так пугает, почему она так беспощадна, оставляя один на один с Ничто. Какой ужас! Наверное, она и есть это отвратительное Ничто! Или только маленькая часть огромного Ничто, гадкого, пустого, в котором заживо погребён? Эй, Порфирий! Не слышит. Ну, да бог с ним, собьётся ещё, лучше вспомнить уютную Германию, кукольную степенность её балов (ах, фрау Маргарита, само очарование, позвольте на кадриль), и аккуратный фрак капельмейстера, и напудренные парики, отчего в зале разлит чуточку приторный запах, и множество, множество свечей, но ещё лучше — Париж, галантный Париж, изящные салоны которого так славно защищают от злого Ничто. О, Париж! Весь вихрь и блеск! И милый, милый мосье Жак, слегка лысоватый и смешной своими оттопыренными ушами, но всё равно очень милый, как все стареющие камердинеры, и демонически таинственный мосье Арну, неутомимый кавалер и преданный поклонник мадемуазель Мари. Как жаль, что эта ужасная революция прогнала её, и теперь нужно возвращаться в столицу Севера, от всего прекрасного и утончённого, сквозь дикость и варварство, сквозь саму себя и Ничто, от которого не заслонят больше ни изысканные маскарады, ни карнавальный шум. Нужно вернуться и оцепенеть там, может быть, на всю жизнь, как тогда летом в подмосковном поместье, куда её привезли ещё совсем глупенькой барышней, чтобы залечить начавшуюся грудную жабу, и она совершенно не знала, куда себя деть ни в день приезда, когда глазеть на неё сбежалась вся дворня, ни в последующие дни, длинные и тягостно светлые дни, когда застывшее время маревом висело над усадьбой, прудом и парком и давило, утомляло, угнетало — ох, сил моих больше нет! — вот так же и теперь её уже сотни вёрст везут на дурацких санях, везут и везут незнамо куда, только затем, чтобы обречь на бесцельную маету, серенькие будни, захолустные сплетни, на чумазые лица мужиков и баб с одинаково грубыми руками, — ну за что же её, такую молодую, такую красивую! А вокруг — никого, только спина Порфирия на облучке в драном-предраном тулупе — вон дырки зияют и справа, и слева, как странно, что она не замечала их раньше, — только редкое фырканье озябших лошадей, да карканье ворона, который тяжело машет крыльями. Господи, да какой же во всём этом смысл?! Княжна тихонько всхлипнула. Ан нет, в этой противной стране нельзя и плакать: слёзы непременно примёрзнут к щекам. И тогда, судорожно вздохнув, она выпустила пар, который лёг инеем на ресницы, — колючий снег, колючие люди, колючие мысли, неотвязные, назойливые: всё пройдёт, всё пройдёт. Да-да, всё пройдёт, и всё сбудется. Через сколько лет — как знать? — она будет совсем старухой, умирающей при лампадке под гнусавое бормотанье дьячка и осторожный шёпот челяди — барыня-то, барыня! — и тогда с грустным упрёком вспомнит эту проклятую стужу, это жуткое, жуткое утро, когда ехала домой, в далёкую и глухую страну, ехала, как в тюрьму, из которой не вырваться, ехала, чтобы однажды умереть так, как умирает сейчас: при лампадке, козлобородом дьячке, под гаденький шёпот дворни. Всё пройдёт, динь-динь-динь, всё пройдёт, динь-динь-динь. Однако же как страшно! Она мелко крестилась, а свернувшиеся соболя слушали, как за окном свирепствовал ветер.

А потом прошло восемнадцатое столетие, в конце которого она ехала зимним утром по скрипучему насту, мелькнув, оно прошло, как сон, дым, мгновенье, растаяв инеем на её ресницах. И жила ли она? Где искать её могильный камень? Куда делись её галантный танцор Арну и плешивый мосье Жак с его оттопыренными ушами? Но, вообразив её, понимаем, что она жила так же, как живём мы, в том же дряхлом и неласковом мире, где всё проходит и всё остаётся, где разделяют одну Судьбу, где в часовенке, в той, где её отпевали, по-прежнему живёт Бог, и где те же чувства, непреходящие и глубокие, рождает тоскующая, холодная земля.

НЕВОЗВРАЩЕНИЕ ДЖЕКА УОРФИЛДА

Эта книга попала ко мне без обложки, унесшей имя её автора.