Исповедь на тему времени

«Опытный кормчий, сильные гребцы и попутный ветер везут тебя на роди. Как напряжённо всматриваешься ты в морскую даль, когда в пурпурной тоге наместника стоишь на носу корабля посреди легатов! Что ты видишь? Триумф? Трагедию? Слепая судьба ведёт нас, и ветер, кормчий, гребцы везут тебя в Город навстречу либо славе, как ты надеешься, либо поражению, изгнанию и гибели, как думаю я. За пленение жалкой горстки варваров ты навряд ли добьёшься триумфа. Письмо, в котором ты оправдываешь желание почестей тем, что недополучил их ещё в пору консульства, за Заговор, — плод страсти, но не разума. Можно ли считать заслугой катилинарии? «Тиран!» — кричала чернь. И это через пять лет после казни заговорщиков! А когда Клодий был убит Милоном? Когда его труп, используя скамьи вместо дров, сожгли в курии под гневный ропот плебса, разве не я, твой раб, советовал отказаться от защиты его убийцы? Зачем ты не послушался? Растерянность, всегда присущая тебе в начале речи, на этот раз достигла апогея. Я хорошо помню, как язык отказывался тебе служить в присутствии окружавших трибунал солдат. Недаром другие адвокаты отказались от выступлений. Писцы быстро занесли твои неуверенные слова на таблички. И не зря, держа их, Квинтиллиан воскликнул: «Oratiuncula!»[25]. Эта речь — жалкое подобие опубликованной, над которой я долго трудился, придавая блеск. Бессмертные боги! Мне и теперь не стыдно припомнить в ней то место, над которым я, воскрешая Платона, прокорпел от восхода до заката: «Существует, воистину существует некая сила, и если этим нашим бренным телам присуще нечто живое и чувствующее, то оно, конечно, присуще и этому столь великому и столь славному круговороту природы. Впрочем, может быть, люди не признают его потому, что начало это не ощутимо и не видимо; как будто мы можем видеть сам наш разум, благодаря которому мы познаём, предвидим, действуем и обсуждаем эти самые события, как будто мы можем ясно ощущать, каков он и где находится…»

Помнится, ты настоял включить в издание упрёк, брошенный тобой Клодию, в сожительстве с сестрой. Достойно ли это Цицерона? И теперь неуёмное стремление на Форум вместо тиши поместья, не продолжение ли это ошибок? Мне вспоминаются слова, отчеканенные золотой монетой, для твоей речи: «Слава — единственное, что может служить нам утешением, вознаграждая за краткость нашей жизни памятью потомков; это она приводит к тому, что мы, отсутствуя, присутствуем, будучи мертвы, живём; словом, по её ступеням люди даже как бы поднимаются на небо». О, Марк Туллий, неужели ты и впрямь воспринял их всерьёз? Зачем оратору тягаться с воинами? Победа слова над мечом — только мечта. Стоит ли испытывать судьбу, точно пылкий юноша, ещё не надевший тогу?

В год консульства Луция Эмилия Павла и Гая Клавдия Марцелла, на третий день после календ месяца секстилия, написал Марк Туллий Тирон, один при лунном свете».

Следующая запись сделана через шесть лет:

«Бесконечные обиды послужили причиной твоего развода, когда жена вывозила из дома мебель, переводя на себя всё имущество. Кстати — и сейчас, после пятого триумфа Цезаря, это можно утверждать смело, — её выбор оказался точным[26]. Всем известно женское коварство! Вспомни, как после вашего окончательного разрыва, когда ты отверг некрасивую сестру цезарева легата ради брака с юной Публилией, как ловко бывшая жена воспользовалась случаем, распуская слухи, что Цицерон не устоял против чар воспитанницы, а потому развёлся с любящей супругой. Наглая ложь! И я, уже вольноотпущенник, снял с тебя обвинения в том, что ты ради новой кандидатуры прогнал жену, возле которой состарился, как заметил твой недруг[27]. Я поведал, что, будучи опекуном Публилии, ты управлял её имениями, и в случае замужества она потребовала бы отчёта об истраченных суммах, а они значительны. Денег же у тебя не было, ведь Туллии ещё не вернули приданое. Вот аргументы, которые я привёл народу, а ранее, когда советовал жениться на Публилии — тебе.

И ты согласился, ибо бережливость — наследственное качество Цицеронов, «собирающих по горошинке в стручок», как обыгрывает Плутарх «Цицер» — горох. И ваша добродетельная мать приказывала запечатывать кувшины, из которых выпито вино, чтобы, соблазнившись лёгкостью обмана, не опорожнили полного сосуда, приставив к пустым.

Как краток, бессмертные боги, миг счастья! Давно ли ты переехал в Тускул, вместе с разрешившейся от бремени Туллией и молодой Публилией? Давно ли было то неповторимое — ну как тут не согласиться с Тёмным Гераклитом — время? Но уже год, как Туллия и внук мертвы, а жена отправлена к родственникам. О, как потрясла тебя смерть Туллии! Даже мысль, что жена, ревновавшая тебя к дочери, может испытывать теперь удовлетворение, была тебе невыносима. И ты развёлся, чтобы в уединении сочинять утешение себе. Разве это не доказательство чистой любви? Так распространялся я на Форуме, когда клеветники распустили слухи о кровосмешении. Вспомни — о, переменчивость судьбы! — упрёк, брошенный Клодию».