Исповедь молодой девушки

Мне бы следовало попросить ее хранить в глубине души тайны своего столь чувствительного сердца, но суетное любопытство подтолкнуло меня узнать все. Галатея относилась к разряду особ необычайно влюбчивых. Она не помнила даже такого времени, когда бы не была в кого-нибудь влюблена. С самого детства она обожала некоего Тремайяда, мальчишку с мельницы. После некоторых других ejusdem farinae[20] (здесь это звучит вполне уместно!) она страстно влюбилась в Мариуса, и Мариус, по ее словам, дал ей ясно понять, что собирается жениться на ней. Госпожа Капфорт порекомендовала ей быть с ним полюбезнее, но однажды Мариус оскорбил ее какими-то своими выходками. Он насмехался над ней в обществе, она теперь должна была забыть его навеки, тем более что она снова увидала Фрюманса, в которого уже неоднократно влюблялась, встречаясь с ним в нашем доме. С той поры как она стала видеться с ним каждую неделю, выяснилось, что тут уже не могло быть ошибки — он-то и есть ее возлюбленный навеки. Она надеялась, что внушит ему склонность к себе. К тому же у него нет ни гроша, а она богата или будет потом богата. Доктор Репп обещал дать ей приданое. Ее тщеславная мамаша, конечно, будет против этого брака, но Галатея прибегнет к помощи доктора, который ни в чем ей не отказывает. Госпожа Капфорт боится доктора и поэтому уступит. Фрюманс, узнав о верности Галатеи, окажется лучшим из мужей и счастливейшим из смертных. Такова была любовная история Галатеи. Но я оказалась препятствием этому блистательному будущему и должна была помочь своей чувствительной подружке, вместо того чтобы противодействовать ей. Тут я наконец потеряла терпение и сухо спросила, что она, собственно говоря, имеет в виду.

— Дорогая моя, — ответила она, — нечего тут тебе скрывать. Я прекрасно понимаю, что ты тоже влюблена в господина Фрюманса. Да все кругом только и говорят об этом. Ты умнее и образованнее меня, но ты страшная кокетка, потому что ты не очень религиозна. Так вот, тебе следует забыть господина Фрюманса. Ты знатного происхождения и не можешь выйти за него. Надо поговорить с ним обо мне в открытую, как ты это умеешь, когда захочешь. Надо дать ему понять, что незачем ему быть со мной таким гордым и боязливым, все равно я решилась выйти за него, и если мамаша захочет опять запихнуть меня в монастырь, я устрою так, что он меня похитит. И тогда уж нас должны будут обвенчать. В этом нет ничего худого. Брак очищает все, и мой духовник сказал, что грех, совершенный без дурных намерений, не является смертным грехом.

Она преподносила мне сотни глупостей в таком же роде, даже не давая времени ответить ей, и когда она истерически выложила мне все это, то умчалась в свою комнату, крикнув, что я должна хорошенько подумать и попросить Бога внушить мне благие мысли.

Меня не так возмутила ее глупость, как то, что она приписала мне любовь к Фрюмансу. Сойти с пьедестала таинственного кумира, чтобы вступить в борьбу с этой вульгарной соперницей, — это было унижение, от которого я залилась краской до корней волос, и если бы Галатея вовремя не исчезла, я думаю, что наверняка отколотила бы ее.

Меня разжалобило ее раскаяние, и совершенно напрасно. Мне отнюдь не следовало позволять, чтобы эта глупая и необразованная девица, беспомощная перед бурными порывами, бушевавшими в ней, толковала мне о своих несбыточных иллюзиях, о своем томлении и физиологической необходимости брака. Я и не подозревала о той животной страсти, которая таилась в глубинах нелепого романа, о котором она мне поведала. Может быть, она и сама не вполне ясно отдавала себе в этом отчет. Я хочу верить, что она не понимала всего того, относительно чего делала вид, что понимает, ибо она позволяла себе прибегать к таким выражениям, которые могут быть священными в условном языке исповеди, но сами по себе были грубыми до непристойности.

К счастью, я не понимала их, да и не старалась понять, но, слушая малодушные жалобы этой девицы на скуку в одиночестве или на то, что она именовала презрительностью и недоступностью своего возлюбленного, я, наоборот, пришла к другой крайности — стала рассматривать любовь как позорную слабость и решила никогда в жизни не любить. Это могло быть превосходным противоядием против опасностей первой молодости, но, как все решения, принятые без достаточных знаний и опыта, это было началом неверного представления о жизни и браке.

XXXI

Мне исполнилось девятнадцать лет, когда Мариус перебрался в Тулон, заняв там скромное место, впрочем, более приятное, нежели должность приказчика в торговом доме Малаваля. Жалованье он получал небольшое, но одно из его заветных желаний осуществилось: он стал моряком по форме, хотя фактически им не был. Он носил хорошо сшитый синий мундир, обшитую шнуром фуражку, и ему не нужно было плавать на корабле.

Он снова превратился в хорошенького юнца, и благодаря тому, что жизнь его улучшилась, манеры его облагородились. Он по-прежнему отличался насмешливостью, но теперь шутил с гораздо большим увлечением и веселостью.