Исповедь молодой девушки

Он дал понять, что и у него нелегко на душе, а шуткой он только прикрывает боль, но добавил, что продолжает надеяться. Его твердая вера в победу надо мной меня очень уязвила. Под изысканными фразами Мак-Аллана таилась или истинная и сознающая себя сила, или неисправимое фатовство. Но как мне было распознать, что именно? Я была недовольна собой, унижена собственной слабостью, ждала от него бурных излияний, надеялась, что чудодейственные свойства, которыми сама и наделила его, исцелят мое сердце. Притом я не только не помогала ему, но, напротив, обескураживала, возмущаясь, что в ответ на мои резкости он не проявляет гнева, который испугал бы меня, или отчаяния, которое меня бы растрогало.

Люби я его, разве относилась бы к нему с такой нелепой требовательностью? Мне было бы довольно одного слова, чтобы понять его чувства. Все казалось бы мне подлинным и непререкаемым выражением любви, и, как в былые времена, когда Фрюманс старался обойти мои назойливые вопросы, я с легкостью убедила бы себя, что благоразумная сдержанность и есть признак великой страсти. Нет, я не любила Мак-Аллана!

Потом я стала сердиться на него за то, что он так искусно разыгрывает комедию перед Женни. Чтобы как-то принять мое отречение, она во что бы то ни стало должна была поверить в мой скорый брак с Мак-Алланом, поэтому он изображал уверенность, которой, безусловно, не чувствовал. Однако и это я считала дерзостью.

Назавтра произошло мое самозаклание. Я унизила себя перед людьми, которые два дня назад рукоплескали моей твердости, отреклась от своего слова, изъяла себя из общества порядочных людей, без колебаний подписав отвратительный договор в присутствии дрожащей Женни, угнетенного Фрюманса, меланхолически настроенного господина Бартеза, сбитого с толку Малаваля и потрясенного Мариуса. Договор тут же был отправлен в Лондон. Я испытывала горькую радость.

– Consummatum est[41], – сказала я, улыбаясь. – Теперь я просто мадемуазель Люсьена, а так как вполне возможно, что у меня постараются отнять и это имя, прошу вас, друзья, придумайте мне какое-нибудь новое, но не очень противное.

– А разве господин Мариус де Валанжи уже не расположен предложить вам то имя, которое позволит вам ничего не менять? – ехидно спросил Мак-Аллан.

– Уступаю дорогу вам, – сухо отрезал Мариус.

Мак-Аллан сознательно спровоцировал эту дерзость: ему нужен был повод, чтобы объявить о своих намерениях.

– Я был бы очень счастлив, – громко сказал он, глядя на господина Бартеза, – если бы мадемуазель Люсьена тоже так считала. Она не останется без имени и поддержки – пусть только скажет слово.

– Вы это серьезно? – воскликнул господин Бартез, пожимая ему руки. – Воистину вы достойный человек! А что скажете вы, Люсьена, дорогая моя девочка?

– Я обещала подумать, – ответила я.

– Итак, – сквозь зубы процедил Мариус, белый от гнева, – наша помолвка больше не в счет?

– Мариус, – сказала я, – вы были помолвлены с мадемуазель де Валанжи: она умерла, и теперь вы вдовец.

– Она права, – мягко сказал господин Бартез. – Дорогой Мариус, настаивать на помолвке следовало тогда, когда мадемуазель де Валанжи еще существовала.

– Я совершил бы непоправимую ошибку, вы сами это видите, – сказал Мариус. – Люсьена уже тогда надеялась на более выгодную партию. Она выбрала себе выигрышную роль, но я все же предпочитаю свою, хотя мне и дали отставку.

– Что ж, с легким сердцем предоставляю тебе играть ее, – заметила я. – Ох, прошу прощения, я и забыла, что больше не прихожусь вам кузиной. Все пути к возврату для нас уже отрезаны, поэтому, во имя истины, должна сказать, что слишком еще мало знаю господина Мак-Аллана для иного ответа, чем слова благодарности за его рыцарское поведение.

Попрощавшись со всеми за руку, я напомнила, что через неделю обязана уехать из Франции, поэтому, не мешкая, начну готовиться к отъезду.

Вернувшись домой, мы с Женни собирались разойтись по спальням – было уже около девяти вечера, – когда в садовые ворота позвонили. Мишелю не пришло в голову спросить меня, приму ли я Мариуса: привыкнув относиться к нему как к члену семьи, он просто впустил его. И вот к нам в гостиную внезапно вошел Мариус.

LXII

Подстрекаемый Малавалем, он решил пойти ва-банк и был очень взволнован.

– Люсьена, – сказал он, – между нами произошло недоразумение, я попал из-за тебя в невозможное положение.

– Из-за меня? Раз мы сегодня все еще говорим друг другу «ты» – объясни, в чем дело.

– Правда ли, что ты выходишь за Мак-Аллана? Отвечай – да или нет?

– Еще не знаю, но вполне возможно. Тебе-то что до этого?

– Ты обижаешь меня, наносишь мне оскорбление.

– Чем же?

– Даешь всем понять, что я покинул тебя в беде.

Женни вышла, понимая, что мой ответ заденет его самолюбие, особенно если при этом будет присутствовать она.

– Отвечай же! – крикнул Мариус: теперь он уже не старался сдерживаться.

– Видишь ли, мой дорогой, я на тебя не сержусь, все тебе простила, но мне ясней ясного, что ты оставил меня на произвол судьбы как раз в ту минуту, когда был моей единственной опорой.

– Да ведь я слова не промолвил…