Исповедь маркизы

— Вы убили господина Горна, потому что я его любила! Ну да, я его любила! Я все еще его люблю, люблю как никогда, теперь, когда он для меня умер, сейчас, когда в довершение моего позора вы заклеймили мое имя кровавым пятном; я никогда вас не прощу, так и знайте!

— Вы ошибаетесь, сударыня, моя воля отнюдь не помутилась от ревности. Если бы граф Горн остался безнаказанным, с системой было бы покончено…

— Рассказывайте это другим, которые, конечно же, все равно вам не поверят, но только не надо рассказывать это мне, сударь. Как вы смеете повторять это мне в глаза? Ах! Я уеду, я оставлю этот двор; я не желаю больше ни одного дня принадлежать дворянину, не имеющему ни стыда, ни совести.

Это не устраивало господина регента; он не ожидал такой трагической развязки — обычно ничто не заканчивалось в Пале-Рояле трагически. Филипп Орлеанский избавился от соперника под давлением Лои Дюбуа, поскольку сам он был неспособен на месть и жестокость; теперь он в этом раскаивался, ибо не учел, насколько серьезным было положение: отчаяние и угрозы маркизы указывали ему на то, что он, как правило, отказывался видеть и от чего он отворачивался и теперь.

— Я не останусь, — повторяла г-жа де Парабер, — отныне ваши оргии и развлечения мне претят; я вас презираю и ненавижу. Я скроюсь в каком-нибудь монастыре, и никто больше обо мне не услышит.

— Вечная скорбь, маркиза?.. Ах! Это слишком большой срок для такой хорошенькой головки. Эти красивые глаза не смогут вечно плакать.

Регент пускал в ход шутки и комплименты — обычное оружие в подобных мелких стычках, к которым он привык, но на этот раз ему суждено было потерпеть поражение. Маркиза смерила его гордым взглядом и вышла из кабинета, с крайне оскорбительным презрением бросив под конец: «Мне вас жаль!»

Госпожа де Парабер вернулась домой в ужасающем состоянии — вряд ли она выглядела бы хуже после шестимесячной болезни. Я встала и оделась, беспокоясь о подруге и не зная, что предпринять.

— Ах! — воскликнула она. — Пойдемте, пойдемте! Я хочу взглянуть на него еще раз.

И, не давая мне времени ответить, маркиза потащила меня вниз по лестнице и втолкнула в карету откупщика, не ожидавшего подобной чести; он сел рядом со мной и крикнул кучеру:

— На Гревскую площадь!

Я ничего не понимала, кроме того, что г-жа де Парабер везла меня туда, куда мне совсем не хотелось ехать, где она могла устроить публичный скандал, в котором я отнюдь не была склонна участвовать, и как можно спокойнее сказала об этом маркизе. Она ответила:

— Оставьте! Оставьте! Вы будете там в приличном обществе.

Затем моя спутница откинулась назад, в глубь кареты, уткнулась лицом в носовой платок и снова зарыдала. Я бы ни за что не поверила, что она способна столь искренне и сильно страдать. Должна сказать, что я ее не понимала, и даже тогда мне казались совершенно неуместными переживания из-за любовника, в отношениях с которым ей вовсе не стоило признаваться… Но в чем только не признавалась г-жа де Парабер?

Мы двигались вперед довольно медленно, потому что на улицах собрались огромные толпы; чем ближе была Гревская площадь, тем больше возникало препятствий. Вереница карет казалась нескончаемой. Наконец, мы увидели площадь с возвышавшимся на ней орудием пытки. Маркиза высунула голову и стала смотреть; ее слезы иссякли.

Когда конные стражники увидели двухместную карету финансиста, они бросились к лошадям, преграждая нам путь, и крикнули кучеру, чтобы он свернул на другую дорогу. Кучер застыл на козлах; он никогда не видел подобного зрелища и не знал, что делать. Госпожа де Парабер ринулась к дверце кареты и велела кучеру ехать дальше. Стражники расхохотались и заявили, что лишь родные графа вправе приближаться к площади и что у какого-то сборщика податей явно нет ничего общего с семейством Горнов.

— Брось, — сказал один из этих негодяев, — это благородное семейство убитого еврея приехало насладиться местью.

Маркиза слышала эти слова; она в одно мгновение снова вскочила и бросила окружавшей ее толпе поистине странный вызов:

— Я маркиза де Парабер! Пропустите меня.

— Любовница регента! — послышалось несколько голосов вокруг кареты.

— Ну да, любовница регента, если на то пошло, лишь бы мне уступили дорогу.

В ответ не раздалось ни слова; солдаты молча посторонились, и мы проехали. Прекрасное лицо маркизы, искаженное страданием, ее растрепанные волосы, небрежный туалет и глаза, полные слез, говорили этим простым и грубым людям о безутешном горе, внушающем к себе уважение всегда, даже если оно сопряжено с постыдным положением.

Мне никогда не забыть того, что я тогда увидела; мои бедные потухшие глаза запечатлели эту картину в моей памяти. То было странное и бесподобно жуткое зрелище.