Исповедь маркизы

Я молчала, будучи в смущении; я жаждала слушать других и приобщиться к царившему здесь духу, к которому мой ум относился с таким восхищением и стремился с давних пор. Между тем господин регент был очень любезен, обходителен и держался со мной куда более почтительно, чем с прочими дамами, которых он слишком хорошо знал. Однако ничто в его манерах и речах не указывало тогда на то, чему суждено было впоследствии случиться. Возможно, нас окружали опасные свидетели. Я забыла о муже, родственнице и ожидавших меня неприятностях. Но, когда пришла пора возвращаться домой, все это всплыло в моей памяти, и я испугалась. Я не сказала бы о своем страхе, если бы г-жа де Парабер не заметила, что я стала серьезной, и не обратила на это внимание господина герцога Орлеанского.

— Малышка дрожит, — произнесла маркиза со смехом, — ее пугает встреча с разъяренной родней; если вы, ваше высочество, ее не успокоите и, главное, не защитите, мы ее больше не увидим.

— Стало быть, господин дю Деффан очень грозный муж?

— Господи! Монсеньер, он совсем не грозен; через несколько месяцев, несколько недель, а то и несколько дней маркиза о нем забудет; вам не понять, почему она так боязлива, ведь ваш Дюбуа предоставил вам свободу прежде, чем вы достигли сознательного возраста! Словом… чтобы дама не страшилась больше мужа, надо, чтобы она не опасалась себя, надо, чтобы она избавилась от угрызений совести пансионерки, а это происходит не сразу. Сегодня вечером малышка не совершала дурных поступков, не так ли? Что ж, стало быть, когда она вскоре окажется в супружеском доме, не сердце, а совесть ее будет охвачена трепетом. Вы смеетесь, ваша совесть не трепещет, как и ваше сердце, но мы, мы же молоды!

— Вы, маркиза?! У вас еще остались сердце и совесть? Разве вы не избавились от этого старого хлама?

Господин герцог Орлеанский был хороший человек; он невольно терзался сомнениями в таких случаях, когда подобные ему люди не испытывали никакого смущения; однако, как говорил Людовик XIV, он был бахвалом, выставлявшим напоказ свои пороки и приписывавшим себе те, каких у него не было. Госпожа де Парабер не согласилась с выраженным в столь резкой форме обвинением и прошептала на ухо принцу нечто язвительное, над чем он не решился смеяться. Затем регент повернулся к г-ну де Лозену и сделал ему знак приблизиться.

— Сударь, — сказал он, — вы самый почтенный человек в этом обществе.

— Вы так считаете, монсеньер? В таком случае мне досадно за это общество и неловко за свою персону.

— Потрудитесь проводить от моего имени госпожу маркизу дю Деффан домой и соблаговолите передать господину дю Деффану, что я жду его завтра после регентского совета.

— Не примину это сделать, монсеньер, в качестве самого почтенного члена общества. Это ваши последние распоряжения?

— Вы знаете, что следует говорить в подобном случае возмущенному мужу? Я не взялся бы учить вас тому, чем вы так давно овладели на собственном опыте.

— Слишком давно, увы! Вот почему это так хорошо мне известно. Сударыня, мы отправляемся, когда вам будет угодно, — прибавил герцог, кланяясь мне с видом, в котором проглядывал Версаль в славную пору его величия.

Мы ушли, вооружившись наставлениями принца и г-жи де Парабер и, в конечном счете, всех собравшихся. Я села в великолепную карету герцога, по-прежнему жившего на широкую ногу, и мы покатили по городским улицам — с факелами, в окружении лакеев на лошадях и пажей; в пять часов утра (представьте себе, было уже светло) мы подъехали к дому бедной г-жи де Сивето и стали громко стучать; дама проснулась и стала креститься, не понимая, кто ломится в ее дверь.

Нам открыл один из слуг; он спросил, не дозор ли это и не ищем ли мы кого-нибудь в доме, клянясь всеми святыми угодниками, что готов повиноваться, над чем г-н де Лозен долго смеялся:

— Я всего лишь должен приказать следующее: безотлагательно разбудите господина дю Деффана, с которым мне надо поговорить от лица ее королевского высочества.

Слуга убежал, подтягивая на ходу поспешно надетые штаны; мы вошли в дом; г-н де Лозен торжественно вел меня за руку, словно мы собирались танцевать менуэт. Я не сопротивлялась, так как обещала ни в чем ему не противоречить. Мы прошли в нижнюю гостиную, от которой разило плесенью и ханжеством — подобный запах присущ монастырям, а в особенности благочестивым особам, изливающим на мир свое презрение. Герцог это заметил, а также прибавил, что по одному лишь аромату этой комнаты он заранее знает, что ему следует говорить.

— Для таких людей существует только один язык, и я с ранних лет научился на нем изъясняться. Не волнуйтесь, сударыня, вы будете мной довольны.