Исповедь маркизы

— Обида, сударыня? Нет, справедливость. Я все помню!

— Из-за недолгого отдыха в Бастилии стоит ли так ополчаться на славного принца, которого Бог обделил желчью?

— Я ни на кого не ополчаюсь, сударыня, а на его высочество регента тем более; он осыпал меня всяческими милостями, однако я не в состоянии забыть эти милости, хочу всегда их удостаиваться и не собираюсь впредь читать своих стихов, даже если бы имел несчастье их сочинить. Полагаю, что это нельзя считать оскорблением величества.

Маркиза рассмеялась; в ту пору все любили смеяться:

— Я не знаю, почему вы жалуетесь на свои стихи, мессир Аруэ, ведь благодаря им вы снискали блестящий успех, и господин регент обеими руками аплодировал вашему «Эдипу», невзирая на злопыхателей, невзирая на наветы и клевету.

— Дело в том, что его высочество регент умнее своих и моих врагов, дело в том, что он оценивает людей и события по их достоинству.

— И потому, что он добр и, главное, слишком добр, — прибавила маркиза, выделяя слова.

— Что это значит, сударыня? Не хотите ли вы сказать, что из-за меня эта доброта сбилась с пути, что я был ее недостоин, что я был виноват?

— Я видела, любезный сударь, я видел а!

— Черт побери, сударыня, я тоже видел! Прежде всего я видел четыре стены Бастилии, гнусную физиономию тюремщика, сияющий вид господина коменданта, и у меня нет желания снова на это смотреть.

— Право, разве вы не заслужили этих видений за те нелепые бредни, что приписывали вам ваши хулители?

— В самом деле, сударыня, стихи «Я видел!» принадлежат не мне, и я не устану это повторять — я от них отрекаюсь, отрекаюсь перед Богом и людьми; и, раз уж вы доводите меня до крайности, придется вам сказать, что если бы я взялся за сатиру, то писал бы иначе.

— Ах, так! И каким же образом? — спросила г-жа де Парабер, вертясь на софе, как кошка, почуявшая сметану.

— Сударыня, позвольте мне об этом умолчать, ибо, если вдруг появится какая-нибудь другая пьеса в стихах или прозе с такими же идеями, ее непременно припишут мне, а с меня довольно своих грехов, чтобы еще отвечать за ошибки всяких дураков.

Затем нас пригласили к столу; обед был очень вкусным. Маркиза была лакомкой, как и все умные люди; именно она ввела меня в храм чревоугодия, до тех пор остававшийся для меня закрытым, и я очень ей этим обязана, особенно с тех пор как у меня нет других радостей.

Вольтер забыл о своей тюрьме и стал самим обаянием; он делал нам комплименты, над всеми издевался, нападал на тех, кто был смешон, и особенно язвительно злословил о графине де Тансен, которую он терпеть не мог. Она утверждала, что философ чересчур сильно ее любил, что она отвергла эту любовь и он ей этого не простил. Я сомневаюсь. Вольтер никогда не любил женщин; он питал рассудочное тщеславное чувство к г-же дю Шатле, которая взяла над ним верх, лишь совершив насилие над его разумом. Я не стала бы ручаться, что их связывали более земные узы. В свое время я расскажу вам об этом романе, свидетелем которого я была, и вы увидите, чего стоила эта заоблачная любовь среди звезд.

Выйдя из-за стола, мы увидели в гостиной господина среднего роста, с приветливым лицом и безупречно изящными манерами, с необычайно благородными жестами и осанкой; он выглядел умным и в то же время доброжелательным. Увидев этого человека, г-жа де Парабер, которая вела меня за руку и смеялась, по своему обыкновению, бросила меня и поспешила к нему.

— Ах, монсеньер, вы уже здесь! — воскликнула она, приседая в полуреверансе. — Вы еще любезнее, чем обещали.

— И, вероятно, вам это не по нраву, — подхватил принц.

— Какая глупость! Я одна с моей юной подругой, о которой я вам говорила, и с господином де Вольтером.

— Который не в счет, ваше высочество, — прибавил философ, низко кланяясь.

— Госпожа маркиза дю Деффан, ваше высочество, — продолжала сумасбродка, подталкивая меня к принцу, — очаровательная женщина, и я прошу вас отнестись к ней благосклонно. Ее муж состоит на службе; немыслимо, чтобы у него не было никаких просьб, а вы не могли бы их милостиво удовлетворить.

— Пусть сударыня только прикажет, и я поспешу повиноваться, — отвечал регент со взглядом, которые женщины отлично понимают и которые красноречивее всяких слов.

Я не придумала ничего лучше дурацкого реверанса, этакой ужимки павлина или индюшки, распускающих хвост веером в знак замешательства или удовлетворения. Принц все понял и дал мне время опомниться; он повернулся к Вольтеру, продолжавшему улыбаться, и сказал:

— А вот и вы, господин пророк, господин резонёр! Я думал о вас сегодня утром.

— Обо мне, ваше высочество? Ай-ай! Мне очень страшно! Не маячит ли за этой мыслью Бастилия?

— Вы же не писали «Филиппики», господин де Вольтер, вы на такое не способны, — продолжал регент взволнованным и проникновенным тоном.

— Неужели меня посмели в этом обвинять? — вскричал возмущенный поэт.