Исповедь Люцифера (шестая скрижаль завета)

Психоаналитик — плакальщик на похоронах желания, удушенного невозможностью умереть, исполнив свою миссию, желания, спертого пустотой. Он причитает о желании, которое не смогло умереть счастливо. Он обещает жизнь вечную тому, кто, мучаясь болью, не хотел жить и отмеренный ему срок.

Старик Фрейд, надо отдать ему должное, понял, что для человека проблема желания всегда будет актуальной. Обязательно. Именно благодаря своей неразрешимости. Но на Саше он погорел. В какой-то момент она просто умерла, умерла внутри, душой. И все — проблема решилась сама собой.

Саша стала жить рассудком — спокойно, размеренно. Ее жизнь превратилась в череду формальностей. Она ходит на работу, зарабатывает деньги и очки. Еще она получает образование, знания, навыки. Это и для карьеры хорошо, и для самооценки полезно. Еще смоталась замуж. Без особого энтузиазма. Просто для полноты картинки.

Впрочем, занятия психологией она не оставила. Зачем? Если делать карьеру, нужно чем-то отличаться от остальных. И она отличается — у нее есть психологическое образование, которое она получала параллельно с юридическим, дополнительная специализация в области судебной экспертизы и сексопатологии. Она — молодец! Ей так все начальники говорят. И этого достаточно. Больше не всегда лучше.

Но около полугода назад прочное здание, выстроенное Сашей, спрятавшее ее душу, дало трещину. Она пошла на курсы усовершенствования по клинической психологии. Пошла просто так, без особой цели или надежды — по разнарядке, ни на что не рассчитывая. А вышло все иначе.

Откровением стала встреча с настоящим Учителем. Это был Учитель с большой буквы. На своих семинарах он рассказывал не о психологии человека, а о самом человеке.

«Наука „психология“ изучает покойника, — полушутя говорил Сашин учитель. — Человека нельзя разъять на части. Любая вивисекция убьет его, а мертвым человек не бывает. Вы можете пощупать чувства? Измерить их? Дать им оценку? Или проникнуть в душу и не навредить? Можете?.. И наука сдается, когда мы ставим перед ней такие задачи. Не сдается только сердце».

И после этих слов он всегда добавлял: «Если, конечно, вы верите, что оно у вас все еще есть».

Саша удивлялась этому странному сравнительно молодому еще человеку. Уважение к Индивидуальности собеседника, к его мнению, интересам, позиции, казалось, шло впереди него. Душа ее Учителя была не внутри. Он не прятал ее, а носил в ладонях. На вытянутых руках...

То, как он общался, было сродни священнодействию. Просто и честно — только о главном, только искренне. То, как он думал, как мыслил, — завораживало и пленяло воображение. А когда он что-то рассказывал, казалось, смеющиеся ангелы веселой гурьбой бегут босыми ногами по душе. Им хотелось любоваться,

Саша испытала потрясение. У нее снова появился интерес к психологии, к его психологии. Ей снова захотелось жить, дышать, чувствовать, хотеть...

Как вдруг, словно гром среди ясного, безоблачного неба, прозвучали его слова: «Саша, вы еще не пережили того, что открыло бы вам истину о себе».

Они, словно лезвие, рассекли Сашино сердце на две половины. В одном оставалась странная, непонятная, невнятная и неизъяснимая любовь к этому человеку. Любовь-признательность. Любовь-восхищение. А в другой — отчаяние. Отчаяние из-за непонимания. Он не понял ее. Как он мог такое сказать?! О ней?! Она — и не пережила?!

Его слова показались Саше странными, нечестными и даже жестокими. Ее словно окатило холодной водой.

*******

Че-то ты ранехонько сегодня ... — услышала Саша, выходя из машины.

— Вот, Марья Ивановна, в командировку меня отправляют, — пожаловалась Саша старушке, что вечно сидит у ее подъезда и знает все обо всех и обо всем.

— А куда едешь? — поинтересовалась Марья Ивановна.

«Вот ведь разведчица! — улыбнулась про себя Саша. — Чувствуется закалка...»

— Далеко еду, Марья Ивановна, в Сибирь. Но куда точно, и сама не знаю.

— А никто не знает, — ответила женщина, поправила платок и провела рукой по морщинистому лицу.

— В каком смысле? — не поняла Саша.

— Все куда-то едут, а куда — никто не знает.

«Странная... Это, наверное, старческое», — подумала Саша и ничего не сказала.

— Нам пути предписаны, дочка, — услышала Саша, открывая дверь подъезда. — Кто думает, что выбирает, сам себя путает.

Саша обернулась и посмотрела на Марью Ивановну. А та, глядя в небо выцветшими, почти белесыми глазами, продолжала нашептывать:

— Неисповедимы пути Господни, и карты на них не придумано. Ты, знай, иди себе и иди. Если идешь, значит, так оно и надо. Только не сомневайся. В сомнении — страх, я в страхе — смерть.

Саша пожала плечами, еще несколько секунд простояла в нерешительности у открытой двери подъезда. Потом вспомнила, что до завтрашнего отлета еще уйма дел, мысленно обругала себя за нерасторопность и побежала вверх по лестнице.

Но войдя в квартиру, Саша ощутила вдруг какую-то тяжесть внутри. Отчетливо, внезапно. Эта тяжесть возникла ниоткуда, просто появилась, и все.

Саше запали в душу эти слова: «Ты, знай, иди себе и иди. Если идешь, значит, так оно и надо. Только не сомневайся».